Экстаз

Я переправлял наркотики примерно раз в полтора месяца. Первые два раза я встречался в Нью-Йорке с Язаки. Он все так же шлялся в обносках бомжа и имел, насколько мне было известно, четыре квартиры. Я ограничивался тем, что заходил к нему за товаром, но больше уже не имел случая поговорить с ним обстоятельно.

— Не заблуждайся! — сказал мне однажды Язаки. — Хоть ты и служишь нам челноком, но мы не делаем бабки на твоей шкуре; то небольшое количество, которое мы даем тебе перевозить, предназначается для нашего личного пользования.

Я как-то спросил Язаки, что мне делать во время бессонницы, когда меня вдруг одолевал страх умереть от сердечного приступа.

— Можешь бить мух! — ответил он. — Естественно, это невозможно в отелях люкс, в самолетах и в зимнее время, но ты всегда можешь открыть окно, наполнить ванну горячей водой и как следует разогреть свое тело. Может, тебе повезти какая-нибудь муха залетит к тебе в окно, назойливо жужжа над ухом, тогда бей ее нещадно. Думай только об этом и больше ни о чем. Говори себе, что если тебе не уснуть, если страх выворачивает тебе кишки, говори себе, что все это из-за проклятой мухи. Гонись за ней, бей ее, и если мухи нет, ищи ее до тех пор, пока не повалишься, заснув мертвым сном. Однако, даже если ты ее не видишь, говори с ней время от времени: «Эй! Где ты, муха? Не прячься, покажись! Я тебе ничего не сделаю!»

Я никогда больше не видел Рейко в Париже. Вместо нее я встречался с пожилым японцем, который говорил, что она его прислала, и который как-то заговорил со мной о Ми. Он сказал, что они пытаются сделать со мной то же, что с Ми. И еще, что всего три раза переспал с ней.

— Я так давно покинул Японию, что мне трудно было поверить, что сегодняшние девушки, такие умные и воспитанные, соглашаются на такие вещи.

Я глотал презервативы и возвращался в Японию. Кейко Катаока всегда приходила с новой девушкой. Она никогда не раздевалась, но позволяла мне лизать каблуки ее туфель до тех пор, пока у меня не иссякнет слюна. Иногда она оставляла меня смотреть на дрессировку других девушек и на их лесбийские игры. Бессонница моя становилась все продолжительнее, я похудел на два килограмма. Однажды я получил открытку от Рейко, отправленную из Сардинии.

Вы конечно, никогда ничего не поймете, — писала она. — Вы наверное, и не можете понять, как мы любили друг друга, Кейко, Мэтр Язаки и я, и что нас связывает до сих пор.

А мне было плевать. Единственное, что имело значение, — это удовольствие исторгать перед Кейко Катаокой гондоны, которые я заглатывал.

Это произошло во время моего возвращения из двенадцатой поездки. Пилот сообщил о перелете через Москву, и стюардессы засуетились, готовя вечерний паек. Внезапно я почувствовал небольшое покалывание в левой части желудка. Я уже был стреляный воробей и попытался сохранять хладнокровие. Я проглотил один коньяк, кучу успокаивающего и немного кардиостимуляторов, стараясь дышать спокойно и глубоко. «Это пройдет, — повторял я себе, — только без паники». Мне казалось, что я вишу над пропастью у прибрежных скал, а веревка вот-вот порвется. Я отчетливо расслышал звук, когда она порвалась: «Пиннг!» Потом острую боль, как будто что-то ободрало слизистую моего желудка. Какое-то время я пытался сопротивляться этой боли, но потом понял, что это прорвался презерватив и кокаин начал распространяться по всему телу. На мгновение я почувствовал себя таким сильным, будто это я толкал вперед этот гигантский аэробус, и едва сумел сдержать адское желание рассмеяться во все горло. Действие наркотика было подобно ядерному взрыву. Кровь моя закипела, и я увидел, как вдоль моего левого мизинца разорвался сосуд. Потом одна за другой начали лопаться вены, и кровообращение было нарушено. Я уже ничего не видел, лишь какие-то вспышки мелькали в глазах. Это была не моя жизнь, разворачивавшаяся у меня перед глазами, как обычно говорят, это была Кейко Ката-ока, позировавшая передо мной, как манекенщица. В тот момент, когда я вспомнил, что никогда еще не видел ее обнаженной, резкая боль пронзила мою левую ногу. Нога горела, а горло наполнилось какой-то вязкой жидкостью, от которой мне скоро стало трудно дьппать. И я перестал дышать. Мою правую ногу жгло все больше и больше, и я уже думал лишь о том, как бы разорвать эту оболочку, обтягивавшую мои мышцы, и положить на них лед. Я попытался протянуть руку, чтобы завладеть ножом, который должен был находиться на откидном столике передо мной, но не смог даже пошевелиться. Мне надо было заорать, пока страх полностью не овладел мной. «Где эта чертова муха?» — попытался прокричать я, но уже не чувствовал своих губ. Я понял, что мощная струя слюны, смешанной с кровью и другими очень горькими выделениями, вытекает у меня изо рта. Когда глаза мои заполнил поток белого света, так, как будто я не отрываясь смотрел на голую нить накала, я вдруг почувствовал струю свежего воздуха, как бы ворвавшегося в разбитое стекло иллюминатора. Должно быть, это стюардесса надела мне маску с кислородом. Я почувствовал также, как что-то не мое трогает мои веки, вероятно, их пытались приподнять, и это было моим последним ощущением, поскольку после этого я уже был не в состоянии отделить себя от кресла или от кислородной маски. Я все еще находился в сознании, и вспышки вновь начали заполнять то, что я с трудом мог бы назвать моим мозгом: я был совершенно не в силах понять, ни что это за картины, ни откуда я их взял. Эти картины складывались в один фильм, они рассказывали какую-то историю. Я видел, как какая-то женщина ползает на четвереньках, как собака. Лицо этой женщины часто менялось: то это была Кейко Катаока, то Рейко, то белые проститутки, которых я снимал в Нью-Йорке, то моя собственная мать. Женщина вертела задом, опустив голову, сгорая от стыда, и, сгибаясь, подставляла дырку своего заднего прохода какому-то мужчине. В этой истории женщина утверждала, что стыд — это источник ее удовольствия. Она ничего не говорила, но по движениям ее тела я понял, что именно в этом заключался смысл сигналов, которые она посылала. Когда эта женщина была Рейко, кто-то начинал ее трахать, а она подставляла свой красный анус. Когда у этой женщины было лицо Кейко Катаоки, я слышал, как она выла и рыдала, лицо ее было искажено от боли, а торчащий клитор размером с мизинец был проткнут иглой и подвязан шелковой нитью. Когда это была моя мать, она все время вымаливала у кого-то прощение. Все эти женщины с покрасневшими коленями ползали, как собаки, на четвереньках и просили прощения. Я не знал, кого они умоляли. Я знал только, что не меня. Я довольствовался тем, что просто присутствовал при этом, как когда-то рабы при отъезде царской семьи. Я попытался увидеть, кто же это был, и на мгновение узнал Язаки, а потом уже не знаю кто, поскольку лица все время менялись. В одну из таких вспышек я увидел тело мужчины, вполне возможно, Язаки, брошенное в ледяную воду озера, руки и ноги у этого тела были отрублены. Потом — тело какой-то униженной женщины, по которому время от времени пробегали судороги, она кончала от самого факта, что отдается своему стыду. Женщина показывала мне свой зад, нагибаясь как можно ниже и вопя во все горло, то зажимая, то подставляя свои сфинктеры, ожидая, чтобы туда вставили то орхидею, то спички, ручку-перо или горлышко бутылки, которое ей впихивали довольно глубоко, а потом заставляли лизать, прежде чем запинать ее ногами, чтобы она просила прощения. На нее мочились, пихали носки ботинок в вагину, заставляя смеяться, присоединяясь к взрывам хохота тех, кто был вокруг. В складках на талии у нее собрался пот. Ей приказывали дать вытечь жидкости из влагалища, слюны изо рта, затем ее обмазывали «Бэби ойл» и заставляли тысячи раз повторять, что ей стыдно, что она умирает, волосы у нее были пропитаны спермой и дерьмом, зад, несмотря ни на что, продолжал выпячиваться. Женщина все шептала мне, не переставая улыбаться: «Ты не знаешь, что такое любовь». За секунду до того, как фильм оборвался, мне показалось, что я Язаки. Затем все прекратилось, все исчезло. В полной тьме я расслышал голос Кейко Катаоки: