Испанский смычок

Я слушал, сонный и впервые за последние несколько дней сытый, как пианист выражает свое неудовольствие «Весной священной» Стравинского, рассказывал о своих экспериментах с джазом, своем каталоге всех знаменитых испанских музыкантов и художников, живущих в Париже.

— О ком ни подумай, все они там! — А затем остановился и поправился: — Ну, не все. Но множество бывших звезд, если задуматься.

Он рассказывал мне о музыке и жизни в Англии, Италии, Сан-Франциско и Новом Орлеане, везде, но только не в Испании. Может, я ошибся. Аль-Серрас не собирался возвращаться к придворной жизни, он просто проходил мимо. Испания была последним местом в мире, которое интересовало его: он был человеком, который жаждал нового, интересного, вдохновляющего, должен был находиться в центре вселенной, каждый раз — новой. При этом он ненавидел войну, даже самый далекий намек на нее, вид бинтов, звук сигнального горна. Когда я спросил напрямую, он заверил меня — он вернулся навсегда. Испания, предсказывал он, сохранит нейтралитет в войне, не по каким-то соображениям высокой морали, а просто для того, чтобы вытащить себя из экономического спада. Когда вся Европа в руинах, у разваливающейся промышленности Испании, возможно, будет шанс — как и у ее музыкантов.

— Мы поедем на поезде, — говорил он. — На этот раз не в собственном вагоне. В любом случае тащить с собой в путешествие рояль особого смысла нет: зачем упражняться на инструменте, который лучше, чем тот, на котором ты будешь играть на концертах? Но путешествовать первым классом налегке мы себе позволить можем. Остановки в больших городах и, конечно, в маленьких, встречающихся на пути. Тебе вполне хватит сил. Как говорила моя прекрасная мама, тяжелая работа и жесткая кровать не дают артисту стареть.

Я кивал головой, убаюкиваемый легким покачиванием лодки:

— Поездом? — Я протер глаза, на внутренних поверхностях век заплясали желтые пятна.

— Тебя, наверное, беспокоит скрипач. Он знает свое дело, разумеется, он точно так же о тебе спрашивал, как и месье Байбер, но я его успокоил. Первая неделя будет, конечно, испытанием, но после этого…

— Успокоил его?

— Что ты будешь выступать в соответствии с нашими стандартами.

— А кто сказал, что я вообще буду выступать?

— Байбер спрашивал, какие у тебя могут быть пожелания в смысле оплаты. Я сказал ему, что ты понимаешь, какова сегодня жизнь, для тебя главное — постоянная работа, отпуска. Я сказал ему, что ты будешь вести себя честно.

— Честно. — Я закрыл глаза. — Так же честно, как не отвечать на письма, которые я тебе писал?

— Да, да — о приезде в Париж.

— Так, значит, ты их читал.

— И как видишь, я был прав. Это не место для музыканта. По крайней мере, не сейчас.

— Но ты не объяснил мне этого. Я же не мог знать, что ты пренебрегаешь мной ради моего же блага.

Он не ответил, и я закрыл глаза. Он сбросил пиджак и рубашку и греб в одной майке, неторопливо взмахивая веслами. Я слышал позвякивание уключин.

— Фелю, прежде чем я нашел тебя в кафе, я побывал в твоей квартире, увидел, как ты живешь.

— Мне это неинтересно, — ответил я.

— Ты искал шанс, а сейчас отказываешься от него. По-твоему, это плохое предложение?

— Слишком хорошее и слишком неожиданное. За долгие годы у меня возник вкус к независимости и нелюбовь к покровительству.

— Годы! — фыркнул он и встал.

Лодка покачнулась. Я нагнулся и положил руки на планширы лодки, пытаясь успокоить ее колебания, пока он балансировал на одной мускулистой ноге, затягивая шнурки.

— Ты еще слишком молод, чтобы так говорить!

Упираясь подбородком в колени, я кое-как остановил колебания лодки. Я больше слышал, чем видел: щелчок подвязки, стук сброшенного ботинка. На колени мне приземлился черный носок.

— Молчи, — сказал он. — Несогласие вредно для пищеварения, а несварение плохо для плавания.

Лодка сильно накренилась и затем выправилась так резко, что у меня перехватило дыхание. Он нырнул и скрылся в воде. Я услышал несколько протестующих кряканий, когда он вынырнул на поверхность в нескольких метрах от лодки.

— Давай сюда! — позвал он.

Я не ответил сразу, и он крикнул снова:

— Ну и ладно. Вода просто чудесная. Не хочешь — не надо.

Я смотрел, как он плывет на спине, его живот возвышался над поверхностью, как гладкий белый остров. Майка на нем просвечивала, и были видны завитки черных волос на груди. Большие розовые пальцы ног изгибались под мутной водой.

— В мире есть всего два места, где я чувствую себя невесомым и умиротворенным, — бодро сказал он, его раздражение уже прошло. — Это — второе из них.

Через некоторое время он вернулся в лодку. Он блестел, как выдра, яркие, как алмаз, капельки воды блестели на спутавшихся усах, бороде и блестящих черных волосах. Вода струилась по закатанным брюкам. Он закурил влажную сигару, и ветерок направил в мою сторону облако густого дыма.

— Что-то я себя не очень хорошо чувствую, — сказал я.

— Я же говорил, что плавание тебе поможет.

— Я не ахти какой пловец. Люблю воду, но…

— Слишком много солнца. — Он пыхнул сигарой. — Ты так и не спросил меня, что за первое место — первое, где я чувствую себя спокойно.

— Может, поменяемся местами? — предложил я, желая избавиться от дыма.

— Только не за роялем, если ты чего подумал.

Я ничего не подумал. Я помнил, как несколько лет назад он признался мне, что ему нелегко играть, что он сознавал себя чужим на сцене… Если это было правдой, а не подогретым вином наигрышем.

— В поездах. Вот что я имел в виду.

— Ясно, — сказал я, хотя в этот момент меня больше беспокоила раскачивавшаяся лодка. Держа друг друга за предплечья, мы попытались исполнить некий замысловатый танец, чтобы, не потеряв равновесия, поменяться местами.

Мы уже почти пересели, когда Аль-Серрас неожиданно вскрикнул:

— Ой!

Сигара выскользнула у него изо рта и упала в воду. Она плыла, похожая на содержимое ночного горшка, по чайного цвета озерной воде. Он наклонился, как будто хотел выловить ее. Я завопил. А затем мой рот наполнился водой, и я начал тонуть, намокшая одежда тянула меня вниз, и вокруг меня была только темнота. Я заработал ногами и, задыхаясь, сумел выскочить на поверхность.

Я услышал его хохот:

— Не трусь! Здесь не глубоко, чуть-чуть выше твоей головы!

Меня снова потянуло вниз, я почувствовал пружинистую поверхность водорослей под ногами, оттолкнулся, всплыл и глубоко вдохнул.

— Не забывай, что у тебя есть руки!

Снова вниз, еще один подскок и мучительное щекотание воды в легких.

— Дурак! Плыви!

Каждый раз, поднимаясь к ослепляющей блеском поверхности, я видел темное дно раскачивающейся лодки и ничего больше — никакого намека на протянутую руку. Он был слишком занят вылавливанием своей сигары.

— Хватит молотить воду! — закричал он снова, даже не затрудняясь посмотреть в мою сторону.

— У меня больная… — начал я, захлебываясь водой. Я уже орал: — Нога! Бедро, честно!

— Какое отношение имеет бедро к плаванию? Посмотри на меня — я бы и до Африки доплыть смог!

На секунду злость во мне пересилила страх, и это помогло. Я восстановил дыхание и начал отталкивать воду от лица и более равномерно работать ногами. Скользкий комок травы коснулся моей щеки, но я сохранил ритм. Еще три или четыре гребка, и я оказался у лодки, схватился за планшир.

— Ну что? — Он втащил меня в лодку. — Не так уж и плохо, а? Я так и думал — раз ты вырос недалеко от Средиземного моря, то плавать-то точно умеешь. — И кстати, ты должен мне сигару.

Я сплюнул, закашлялся, и затем меня стошнило. Аль-Серрас отвернулся.

— Посмотри, что ты наделал. — Я растянулся в лодке. — Какой я дряни наглотался.

— Так это не я, это озерная вода виновата…

И сигарный дым, подумал я.

— …и полбутылки пойла, которое ты вылакал еще до двух часов дня. Или сотня бутылок до этого.