Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

— Ты воспринимаешь это так, как оно уложилось в твоем сознании.

— Я это воспринимаю своими чувствами, по-человечески несовершенными. Мы с тобой пока еще не срослись, такое желание не исполнилось. Мы знаем друг друга лишь приблизительно, хоть нам порой и казалось, что однажды — в сладком опьянении, в момент дерзкого жертвоприношения — мы обменялись отпечатками наших душ. Мы остались теми двумя, какими и были всегда. Мы можем друг на друга положиться — насколько один человек может положиться на другого. Если я потребую, чтобы ты отдал мне свою руку, отрубленную, возможно, я ее получу — после того как ты воспротивишься, после того как я преодолею твои сомнения уместными и неуместными доводами, после того как преподнесу тебе лживую правду: мол, только эта отрубленная рука соразмерна нашей дружбе; мол, я нуждаюсь в этом и ни в каком другом доказательстве, чтобы окончательно убедиться, что ты мне предан, что ты, как ты утверждаешь, мой раб. Значит, кое-что между нами уже определилось. А остальное приложится. Наши отношения настолько хороши и настолько плохи, насколько это в данный момент возможно. Это все в высшей степени странно, скажут другие. Так уж получилось, неотвратимо, скажем мы, если нам еще раз придется оправдываться… Итак, я буду задавать вопросы.

— Ничего хорошего из этого не получится.

— Неважно. Я буду спрашивать. Но сначала вступление: я тосковал по негритянкам. Хотел в Африку. Ты туда не хотел. Не хотел, чтобы я тосковал по ним. Но моя тоска, как тебе казалось, была сильней твоего сопротивления.

— Можно сказать и так.

— Как ты нашел Эгеди?

— Я ее не искал, я ее именно что нашел, и только когда я ее нашел, мне стало ясно, что твоя тоска сильней моего сопротивления. Не найди я ее, мое сопротивление было бы сильней, чем твоя тоска.

— Она, похоже, перебежала тебе дорогу. Может, и предложила тебе себя.

— Она мне себя не предлагала. Она внезапно воздвиглась передо мной, как фигура в драме, которую драматург заставляет внезапно появиться на сцене, к удивлению зрителей, и которая сразу произносит слова, которых никто не ждал.

— Значит, она что-то сказала…

— Именно так. Она сказала: «Вы знаете господина Фридриха? Он только что был рядом со мной, а теперь исчез». Я ответил, что не знаю его, и тогда она описала мне светловолосого мужчину с водянисто-голубыми глазами… ты с ним недавно познакомился. И она сказала — после того как еще раз оглянулась, надеясь его увидеть, — что теперь ей придется одной пройти всю долгую дорогу домой… Тут-то я и предложил проводить ее.

— Хорошее начало.

— Во всяком случае, для меня это не составило труда.

— И ты прошел вместе с ней тот путь, который теперь известен нам обоим…

— Путь был достаточно длинным, чтобы я мог завести разговор на ту, на другую тему… Под конец я набрался дерзости, чтобы внимательно рассмотреть девочку.

— И спросил о ее происхождении.

— Об этом тоже. Так я узнал, что она не живет с родителями, что она как бы поменяла родителей — ее отдали на воспитание господину Фридриху.

— Что она поняла относительно своего воспитания?

— Очень мало, практически ничего. Она даже сказала, что школа больших прозрений еще не началась. Мол, время еще не пришло. Сперва нужно пройти школу бедности. Школа бедности, дескать, делает души равными и послушными, свободными от предвзятых мнений… и просветляет грязь ^{130}.

— Какая мудрость! Ты лжешь. Она не могла этого сказать!

— Она сказала: несколько дней назад началась школа омовений. Но она знала только само это слово и не могла дать духовного толкования для понятия чистоты. Она сказала в этой связи, что толстая полуиндианка ей противна.

— А господин Фридрих ей не противен?

— Господин Фридрих для нее образец. Источник мудрости.

— Жаль, что я его недооценил.

— Всякое бытие располагается посередине между разными мнениями о нем.

— Ты вышел с этим ребенком из города и по форме тела определил, что девочка уже достигла зрелости. Сколько же ей лет?

— Больше, чем двенадцать, но меньше, чем пятнадцать.

— Кто ее отец?

— Какой-то негр. Ты слышал это от господина Фридриха.

— Кто ее мать?

— Об этом мы никогда не говорили.

— Мечтала ли Эгеди вернуться к отцу?

— Она восхищалась господином Фридрихом и была ему предана. Она надеялась, что он откроет перед ней будущее. Отцу она могла быть благодарна разве что за свое бытие. Жизнь как таковая — в ее представлении — большой ценности не имеет.

— Значит, она мечтала об авантюре?

— Она была готова действовать по знаку господина Фридриха.

— Этот господин когда-нибудь злоупотреблял ее доверием?

— Думаю, он не враг своему делу. Он пребывает под защитой собственного греха. Юная плоть представляется ему слишком пресной. Потому-то он и может готовить ее для других, а сам этого блюда не пробовать.

— Добродетель, оказывается, тоже имеет могучих покровителей.

— Тебе выпала роль простодушного, моя же роль не слишком почтенна.

— Ты сделал ей некое предложение?

— Я ее спросил, выполнит ли она любое указание своего воспитателя. Она подтвердила это, с сияющими глазами.

— И ты оставил мысль уговорить ее саму?

— Я попытался ей понравиться — хотя, конечно, не мог сравняться с тем, кто стал для нее высшим образцом. И все-таки в чем-то я ему уподобился: потому что между ею и мною оставалась легкая дистанция: никаких глупостей между нами не произошло. Это было что-то наподобие дружбы.

— Лучшего посланца, чем ты, я бы не нашел. У тебя правильное соотношение качеств, необходимых для соблазнителя. Решительность молодого матроса и тонкий налет затемняющих твои намерения хитрых слов, с которыми ты научился обращаться — после того, как мы с тобой стали попутчиками по жизни.

— Такое признание моих заслуг показывает, что я лучше поддаюсь обучению, чем это казалось возможным мне самому.

— Итак, вы подошли к дому. Ты вошел в дом?

— Эгеди отворила калитку, через которую мы с тобой прошли сегодня. Я последовал за ней. Во дворе сидела толстуха, мать, а господин Фридрих был в доме — в тот день точно так же, как и нынешней ночью… Он потерял Эгеди на улицах города, сказал он, и благодарен судьбе, что девочка нашла человека, с такой готовностью проводившего ее до дома, — человека молодого и красивого, к тому же праздного, что говорит о его благосостоянии. Он произнес все это усталым тихим голосом, который теперь знаком и тебе. Он облегчил мне осуществление моего намерения.

— Твоего намерения?

— Намерения купить для тебя Эгеди. Я будто почуял запах рискованных возможностей. Но я, собственно, ничем не рисковал. В худшем случае меня отругали бы. Два европейца — так я подумал — могут откровенно поговорить о негритянской девочке.

— И какой же ответ ты получил?

— Тот мужчина оценивающе смерил меня взглядом. А потом медленно сказал, что ее воспитание еще не закончено. Он, дескать, не может гарантировать, что она удовлетворительно владеет необходимыми навыками. Но тем не менее свою цену она должна принести.

— И ты воспринял такую речь, не испугавшись?

— Она была произнесена естественным тоном. Даже с достоинством, характерным для королевских купцов. Были оговорены все условия, обеспечивающие интересы Эгеди. Что ее нельзя ни к чему принуждать. Что она должна вступить во взрослую жизнь как свободный человек. Что не должна порывать связь с домом, который стал для нее родиной. Что она будет следовать своим склонностям, велению своего сердца. Что за ней сохранится право на отказ. И еще я должен был ограничить эту авантюру определенным сроком. Должен был честью и верой поклясться, что ты здоров, доброжелателен, скорее робок, нежели склонен к диким выходкам. Даже твоя молодость была одним из условий.

— И все же со мной ты не посчитался.

— Мое сердце колотилось в груди. Я думал о том, каких неуклюжих выходок мне следует ждать с твоей стороны.