Петрович

— Так как же, девушка? Вы подумайте…

И тут Петрович не выдержал:

— Мы уже подумали… — проскрежетал он, поднимаясь с дивана, и тот проаккомпанировал ему испорченной арфой. — Вставай, девушка, и скажи дядям спасибо за кофе.

Ямочки изгладились на щеках Вероники; она закусила губу, покраснела, но послушно поднялась вслед за Петровичем.

— Бог ты мой! — раздалось им уже в спину. — Юный Отелло…

Петрович обернулся было, чтобы ответить, но Вероника дернула его за руку:

— Пойдем… Что ты за скандалист.

Они вернулись в комнату с плазом. Ниночка, жуя бутерброд, взглянула с немым вопросом — и на лице Петровича прочитала немой ответ: оно пылало гневом. Молча он снял с вешалки Вероникино пальто:

— Собирайся, мы уезжаем.

Вероника растерялась:

— Куда? Ты же на работе.

— Пропади она пропадом, эта работа… — Он посмотрел с недобрым прищуром: — Или ты хочешь еще кофе?

Спустя несколько минут парочка уже покинула павильон и в безмолвии зашагала по заснеженным аллеям выставки. На плече у Петровича висела Вероникина дорожная сумка; лицо его было по-прежнему хмурым. Чувство гнева само по себе нестойкое; в душе Петровича оно не то чтобы прошло, но выпало в противный труднорастворимый осадок. Настроение его не хотело улучшаться; к тому же все мужчины, сколько их ни попадалось навстречу, пялились на Веронику юсуповским оценивающим взглядом. Или им тоже нужна была фотомодель?.. Как меняется мироощущение под влиянием пережитой неприятности… В детстве, гуляя в заволжской дубраве, Петровичу случалось поймать у себя за шиворотом большого зеленого клопа, и тогда вся прогулка теряла для него прелесть. Он не слышал больше ни пенья птиц, ни аромата растений, а только подозрительно всматривался в каждое зеленое пятнышко, и везде ему мерещилась клоповая вонь…

За размышлениями Петрович не заметил, как они вошли в метро. Тут уж размышлять стало некогда, а надо было действовать. И Вероника ловко действовала пятачком, а потом уверенно, не покачнувшись, ступила на эскалатор.

— Ты раньше ездила на метро? — не без ревности спросил Петрович.

— Нет, а что?

— Ничего… Молодец.

— Метро как метро, — она пожала плечами. — Только уши в поезде закладывает.

Метро как таковое ее не интересовало. Вероника лишь слушала названия станций и шептала их про себя, будто запоминая. «Следующая станция такая-то…» — Женский гулкий радиоголос казался далеким, словно доносился не из потолочных динамиков, а из глубины тоннеля.

Неожиданно Вероника толкнула его в бок.

— Что ты? — Петрович не расслышал ее слов.

— Хочу погулять, — повторила она ему на ухо.

— С этой сумкой? — удивился он.

— Подумаешь… — Она надула губки. — Или тебе тяжело?

Радио глупо-торжественно провозгласило приближение очередной станции, и Вероника потянула Петровича за рукав:

— Ну?.. Пошли?

Что было делать? Ничего нет сильнее женской прихоти… Эскалатор подал молодую пару наверх и, круто обернувшись, ушел назад в подземелье. Конечно же, место для прогулки Вероника выбрала случайное и совсем не подходящее. Хотя с дорожной сумкой наперевес где ни гуляй — везде будешь испытывать неудобства. Место было случайное для Вероники с Петровичем, но не для множества людей, сновавших по тротуарам вдоль домов. Эти люди жили здесь или работали, они спешили домой или по делам, каждый со своей целью, и помехой на их пути служили как раз эти двое, неизвестно зачем здесь оказавшиеся с большой дорожной сумкой.

— Ну и что? — Петрович от толчков прохожих поворачивался вокруг своей оси. — Куда пойдем?

— А хоть куда, — беспечно ответила Вероника. — Я в Москве первый раз.

Идти им можно было либо направо, либо налево. Поперек улицы идти было нельзя, потому что всю ее проезжую часть занимали автомобили. Успевшие за день обрасти бурыми бородами сосулек, они ползли нескончаемой вереницей, подталкивая друг дружку носами. Люди такими же нескончаемыми вереницами двигались вдоль домов по узким тротуарам. Только дома, плотно притиснувшись друг к другу, никуда не двигались, словно попали в глухую пробку. Дома эти, выстроившиеся не по росту, все были пожилые, — окна их сидели глубоко в своих глазницах, а солидные, хотя и поношенные фасады, тронутые кое-где старческим пигментом, украшали многочисленные вывески и витрины.

Конечно, гулять по московскому центру следовало с тетей Таней, — она бы много рассказала об истории этих улиц и домов. Где-то здесь прошли ее собственные детство и юность, и сложись ее жизнь удачнее, она провела бы ее тут целиком — за толстыми покойными стенами. Сложись ее жизнь удачнее, тетя Таня составила бы на излете лет компанию местным старушкам в каракулевых шубках, и она так же разборчиво отоваривалась бы в магазинах, приятно пaхнувших жареным кофе. Но ей не повезло. Вращением Москвы, которая недаром в плане напоминает карусель, — этим вращением ее отбросило на периферию — туда, где сивые многоэтажки шатались под ветрами и скрипели плохо пригнанными панелями. Туда, где «астроном» вонял к вечеру сырой говядиной, но был уже пуст, а последняя тушка хека часто становилась причиной нешуточного сражения… Впрочем, кое-какую компенсацию тетя Таня все же получила, а именно — вид на город с высоты птичьего полета.

Но похоже было, что и без тетиных пояснений прогулка доставляла Веронике удовольствие. Она то задирала голову, то изучала витрины, сменявшие одна другую.

— А представляешь… — промолвила она вдруг мечтательно, — представляешь, если бы мы тут жили.

— Кто — мы?

— Ну… мы с тобой. Вон, хотя бы за теми окнами.

Петрович усмехнулся:

— Там уже живут.

Вероника перебила:

— Ой! «Кафе-бар»… Пошли?

Петрович сделал вид, что не расслышал.

— Скучный ты, и гулять с тобой скучно… — Она опять надула губки. — Давай хоть в магазин зайдем.

Магазин, куда они зашли, был продовольственный, один из тех, что пахли кофе. Впрочем, здесь пахло не только кофе, но много чем еще — съестным и дефицитным. Стены торгового зала украшены были лепными изображениями всевозможных яств, но вкусные запахи источали не эти барельефы, а настоящие продукты, лежавшие на прилавках.