Путь наверх

В ту ночь и в следующие ночи я узнал все, что мне было суждено узнать о теле женщины и о моем собственном теле, ибо теперь для меня женщины больше не существуют: их заменили милые незнакомые существа, похожие на женщин только внешне. Теперь близость с женщиной почему-то ассоциируется у меня с картинкой в журнале. Вы знаете, что я имею в виду: большая комната, где все с иголочки новое, а в окно льются широкие солнечные лучи. Девушка на постели, как поется в песне, розовая и нежная, точно младенец. Она выглядит совсем юной, но кольцо на левой руке указывает, что она замужем. У мужа обычно гладкое обезьянье лицо, круглые глаза, длинная верхняя губа и несколько морщин на лбу. Все эти детали, как и коротко подстриженные волосы, необходимы для того, чтобы пол его сразу был ясен.

Эта пара выглядит очень чистенькой – даже слишком чистенькой, точно они сделаны из какого-то твердого полированного материала, который можно мыть, как изразцы в ванной. А надо бы сделать так, чтобы в глазах у них еще были остатки сна, чтобы их лица и костюмы не были такими свежими, а в комнате по штукатурке змеилась бы трещина, в стакане с водой лежала бы искусственная челюсть, и в полосах солнечного света танцевали бы пылинки того праха, от которого, созданы мы из него или нет, каждому приходится вкусить хоть раз в жизни. Мы с женой, конечно, не являемся точным слепком с этой пары, но мы принадлежим к тому же миру, и то, что происходит два или три раза в неделю между тонкими льняными простынями в спальне нашего уютного маленького коттеджа на шоссе Коноплянок, я уверен, ничем не отличается от того, что произошло с парой на журнальной картинке. Я не могу сказать, что это не доставляет мне удовольствия или не удовлетворяет меня,- отнюдь нет. Но то, что я познал с Элис, не дано больше познать никому. Мы не стыдились друг друга, не знали запретов, не думали о том, что дозволено и что – нет, когда лежали на смятых простынях двуспальной кровати в комнате со слуховым окном, или валялись совсем нагие на пляже маленькой бухточки, или бегали по напоенным ароматом жимолости лесам и проселочным дорогам, которые благодаря разросшимся живым изгородям походили на сумрачные душные тоннели. Мы бросили курить: эти четыре дня наше восприятие было слишком обострено. И все, что могло притупить его или украсть у нас хотя бы мельчайшую частицу нашего времени, беспощадно отвергалось. Ведь несмотря на то, что мы строили планы совместной жизни до могилы, мы бессознательно вели себя так, точно виделись в последний раз.

25

Всю дорогу до Дорчестера она плакала. Я крепко обнимал ее, прйжимаясь щекой к ее щеке; я помню запах ее волос: они пахли морской водой, оливками и потом. Мы почти все время молчали; я смотрел на мелькавшие за окном машины пологие холмы, на пшеницу, отливавшую темным блеском серного колчедана, на вересковые пустоши, столь же театральноунылые, как поля были театрально-тучными, и пил красоту природы большими глотками, словно коньяк, стараясь заглушить растущее чувство вины и пустоты.

Когда мы вышли на платформу, Элис сказала мне:

– Хоть бы ты меня убил!-Эти слова были произнесены так просто и спокойно, что мне стало страшно.

– Убил?

– Если бы ты захотел сейчас убить меня, я бы не стала сопротивляться.- На ее щеках сквозь загар проступили пятна румянца.- Ты дал мне столько счастья, что я не могу представить себе, как хотя бы секунду буду жить без тебя. Не могу поверить, что еще немного – и я окажусь одна в купе… Вот так же люди, осужденные на казнь, не могут, должно быть, по-настоящему поверить, что их повесят, пока не станут на крышку люка…

– Перестань, глупенькая. Мы же увидимся. И будем видеться часто. Будем вместе всю жизнь, разве ты забыла?

– Ты любишь меня? Даже сейчас тебе нет нужды лгать мне. Ты в самом деле хочешь, чтобы я развелась с ним? – Глаза ее покраснели и распухли отслез, а платье утратило свою свежесть. Я вдруг вспомнил спокойную, безукоризненно одетую Элис, с которой меня познакомили на первой читке «Фермы в лугах», и почувствовал себя убийцей.

– Клянусь, что хочу.- Я посмотрел ей прямо в глаза.- Я люблю тебя, Элис. И буду любить тебя, пока не умру. Теперь ты моя жена. И другой у меня не будет, и я буду с тобой в купе – на всем протяжении пути.

– Больше мне нечего сказать тебе, Джо.- Она принялась быстро и умело приводить в порядок свое лицо.- Окажи мне одну услугу, милый, пока не пришел поезд, хорошо?

Купи мне сигарет и спичек. И уходи сейчас же, как только я сяду в поезд. Уходи и не оборачивайся. И все время думай обо мне. Не переставай думать обо мне.

Я посадил ее в поезд, отходивший от лондонской платформы занятной маленькой станции – какой-то чересчур чистенькой, белой, утопавшей в зелени, совсем непохожей на железнодорожную станцию,- и решил зайти в гостиницу чего-нибудь выпить: надо же было как-то убить час, остававшийся до приезда Чарлза и Роя.

Городок, залитый ослепительным солнцем, казалось, был занят только развлечениями.

Однако атмосфера, царившая здесь, была совсем иного рода, чем в Блэкпуле, или Маргете, или Скарборо, где люди ищут отдыха от тяжелых рабочих будней.

Приезжавшие сюда продолжали вести обычную, до предела насыщенную комфортом жизнь: люди, окружавшие меня в баре гостиницы, устланном толстым ковром, просто решили устроить себе отдых от дел – от всяческих договоров, контрактов и отчетов, но для них это не было долгожданным праздником, коктейлем перед обедом, меню которого обдумывалось за много месяцев до отпуска. Роскошный бар, ледяной коктейль, костюм из легкой шерсти, шелковый галстук, панама на голове – все это было частью моего отпуска, как и такси, на котором я ездил в Камли; но для людей, принадлежащих к высшим категориям, все это было не исключением, а необходимостью.

Я кончил пить и поманил официанта в белой куртке; он тотчас подошел ко мне, и поэтому я сразу понял, что он причислил меня к перворазрядным клиентам. Тому, кто хочет узнать, к какой категории его причисляют, достаточно зайти в бар фешенебельной гостиницы, когда там полно посетителей, и посмотреть, как быстро его обслужат.

После завтрака я встретил Чарлза и Роя. На Чарлзе были светлокофейные полотняные брюки, белые с коричневым туфли, яркокрасная рубашка и белая спортивная шапочка с зеленым козырьком. Лицо его под этой шапочкой казалось кирпичнокрасным. Рой, высокий, сутуловатый молодой человек, работавший в библиотеке по соседству с библиотекой Чарлза, щеголял в синих замшевых туфлях, синих полотняных брюках, оранжевой рубашке с открытым воротом и защитных очках. Оба курили сигары.

– Господи,- сказал я,- вы выглядите, как рехнувшиеся кинорежиссеры.

– Мы к этому и стремились,- сказал Чарлз.- Десяток бывших девственниц в настоящую минуту ждет, когда мы заключим с ними контракт.

– Это совсем не трудно,- заметил Рой.- Надо только сказать: «Будь мила со мной, деточка, и я буду мил с тобой».- Он медленно оглядел меня и покачал головой. У него было лицо ланкаширского комика, длинное и неподвижное, с глубокими морщинами, создававшими впечатление иронического дружелюбия.- У вас усталый вид, Джозеф. Вы, наверно, трудились в поте лица и стерли руки в кровь, подготавливая наш маленький домик к нашему приезду.

– Если он и трудился, то не руками,- сказал Чарлз.- Ты только посмотри на этот опрятный костюм, на эту ослепительнобелую рубашку, ну и, конечно, на панаму.

Заметь, какие у него мешки под глазами, какой утомленно-довольный у него вид,- нет, он совсем не думал о нас эти четыре дня, Рой. Знаешь, почему у него такие отутюженные складки на брюках? Потому что сегодня он впервые надел их с тех пор, как приехал в Дорсет.

– Вы даже не обратили внимания на нашу колесницу; вот уж поистине средневековая пытка! – заметил Рой.

Это была довоенная модель «гудзон-терраплейн», вульгарно щеголеватая, как гангстер.