Легкая голова

Домой Шутов добирался по тяжелому дождю, цепляясь зонтом за зонты, превратил новые ботинки в размокшую клеенку и все думал, что надо теперь непременно идти к исповеди. Вечером прибежал возбужденный Кузовлев, расспрашивал про телевидение, очень заинтересовался банкиром и выпросил себе измятую визитку. Далее события развивались в непредсказуемом для Шутова направлении. Заручившись поддержкой доброго банкира и купив себе почти такое же, как у него, плечистое черное пальтище, Кузовлев уломал и усовестил Шутова зарегистрировать общественную организацию. На счету организации, откуда ни возьмись, возникли деньги. Повеселевший Кузовлев принялся энергично делать другое. Он арендовал темноватый офис, где от старых штукатурных стен слабо, но неистребимо пахло кухней, посадил туда грудастую, как голубица, сонную секретаршу. В это пасмурное помещение стали приходить непонятные Шутову партнеры, часто в сопровождении бойцов, представлявших собой черные кожаные бочки на трикотажных коротких ножках; явился однажды молодой человек с усиленно улыбчивым, уже весьма морщинистым личиком, и предложил «господину целителю» обсудить его персональную телепрограмму. Шутов очень просил и Кузовлева, и секретаршу Галю, большую часть времени гонявшую на компьютере юркие преферансы, не пускать деловых людей; но чужие продолжали тянуться.

Неведомо почему, над организацией сгустилось и серое, пока всего лишь ватное, облако вражды. Офис пару раз посетила милиция в мешковатой форме, бросавшая косые взгляды из-под надвинутых козырьков на теплившиеся в углу бумажные иконки; ознакомительно захаживали рэкетиры, внешне совершенно похожие на деловых партнеров Кузовлева, но говорившие нарочито гнусавыми громкими голосами. К офисным сидельцам, заполнившим гнилой, как гриб, надтреснутый с угла особнячок, пробивались торговцы разным левым товаром. Шутову было в офисе нехорошо, мутно. Здесь он казался самому себе — и в действительности был — совершенно не у дел. Кузовлев, его официальный заместитель, все проворачивал сам и всегда держал у себя официальную печать организации, эту чумазую пешку, становившуюся ферзем, когда Кузовлев, подышав на нее из самой глубины души, выдавливал рябенький от трепетности оттиск на бухгалтерский документ.

Получавший какую-никакую прожиточную зарплату, Шутов был даже благодарен Кузовлеву, когда тот повез его работать в провинцию: разговаривать с людьми в четырех уральских городках. На Урале Шутов увидал снежный дым в подоблачных сосновых вершинах, скальные стены невероятно сложной кладки, фантастически черневшие в снеговой белизне, точно в камень было добавлено чугуна, — но и гигантские ядовитые заводские трубы, присыпанные острыми промышленными специями городские сугробы, изъеденные оспой статуи сталеваров, грязные флаги над административными зданиями, отяжелевшие так, что ветер не мог их пошевелить. В дешевых, из советского наследства, гостиницах, куда Кузовлев поселял озябшего Шутова и бросал ночевать, надо было долго держать открытым кран с горячей водой, чтобы водопроводная стылая струйка начала теплеть. Шутов выступал по два, по три раза в день — все в глухих, коробчатых зальцах, где перед началом громко хлопали сиденья в зрительских рядах и занавесы бордового плюша приподнимались, будто женские юбки, любопытными. Люди на Урале — может, потому, что были темно и толсто одеты, — в массе казались ниже привычного роста, но по отдельности были высоки, ширококостны, скуласты, как увиденные Шутовым в музее кузнечные клещи, и чрезвычайно дотошны в копании сути. Только здесь Шутов по-настоящему понял, что не предлагает никакой оригинальной философской или жизненной системы — но нет ничего трудней, чем говорить людям то, что они и так знают. Шутова слушали с горящими из рядов волчьими глазами, присылали много накарябанных на клочках вопросов, сильно интересовались, нельзя ли купить, здесь или в Москве, шутовскую книжку. Несколько раз при входе в техникум или ДК, где предстояло выступать, Шутов замечал наклеенный рядом с афишей кино глянцевый портрет доброго банкира: его лицо, очень хорошего телесного цвета, улыбалось на фоне погожей синевы и как бы преподносило себя, будто каравай, всем добрым людям, что поднимались по обледенелым ступеням на свет желчного фонаря. Кузовлев, купивший на Урале норковую шапку, красиво осыпаемую снежинками, радужно горевшими на иглах дорогого меха, с живостью объяснил, что банкир будет выступать в тех же залах сразу после Шутова, только по экономическим вопросам. И лишь вернувшись в Москву, Шутов случайно узнал, что, оказывается, ездил агитировать за банкира, выставившего свою кандидатуру на довыборы в Думу. Тут он впервые с тех пор, как окрестился, стукнул по столу кулаком.

— Погодите, погодите, — перебил рассказ псевдоалкоголика Максим Т. Ермаков, — но если этот Кузовлев сразу был такой мутный, чего же вы его возле себя держали? Еще и печать ему отдали в руки. Если хотите знать, он мог вас вообще под статью подвести!

— Господь миловал, — перекрестился Шутов.

— Ну хорошо, — не успокоился Максим Т. Ермаков, — а как же тот святой отец, что в самом начале был простуженный? Он же вас наставлял, консультировал. Это, в конце концов, была его обязанность, если вы к нему ходили в храм. Почему он не отговорил вас от попадалова с общественной организацией? Где он был вообще, этот поп?

— Отец Николай, — уважительным голосом уточнил Шутов. — Я, если вы заметили, вообще не касаюсь своих отношений с батюшкой. У веры на все, что важно нам в миру, иной, неэвклидов угол зрения. Помните, я говорил про фундаментальную науку? Хорош бы я был сейчас, если бы начал вам объяснять на пальцах. Тут надо идти постепенно, от простого к сложному. Ваш практический разум будет многому противиться. Вам будут мешать инструменты логики и все, что вы с их помощью выстроили. Просто пока примите к сведению, что вера меняет человека, а не его житейские обстоятельства.

На это Максим Т. Ермаков, всегда представлявший церковь чем-то вроде бесплатного театра для старух, скептически хмыкнул. Однако ему было интересно послушать, что произошло дальше. А дальше случилось то, что Максим Т. Ермаков мог бы с легкостью предсказать, а вот Шутов, похоже, до сих пор не пришел в себя от удивления. Для него это было как сон — собрание, где его исключали из состава учредителей. На сон это было похоже в том смысле, что знакомые и близкие люди, так привычные Шутову наяву, находились в странном положении и вели себя странно, говорили неестественными голосами. Секретарша Галя, например, никак не могла быть соучредителем фирмы, но тем не менее была и голосовала, и ее голубиную грудь украшало крупное ожерелье из комковатой бирюзы, которого прежде Шутов на ней никогда не видел, зато видел его — или очень похожее — на витрине узкого, как лифт, ювелирного магазинчика, мимо которого ежедневно пробегал из офиса в метро. Другая комбинация сна заключалась в том, что Кузовлев явился на собрание таким, каким его помнил Шутов до близкого знакомства: совсем молоденьким, сиплым, не узнающим Шутова быстрыми серыми глазами, которые, казалось, прыгали, когда он считал твердые, как колья, поднятые руки. Позже ошеломленный Шутов, выставленный, с его персональной кружкой и сложенными в папку иконами, за офисную дверь, никак не мог отделаться от мысли, что на таких снящихсясобраниях, как правило, между живыми сидят и покойники. Через пару месяцев ему сообщили, что Галя, секретарша, возвращаясь домой на маршрутке, попала в кровавую аварию и скончалась на месте — причем никак невозможно было выяснить, стряслось это до собрания или все-таки после.

Тем не менее сон сказался на реальности: Шутов опять остался без средств, с немногими опечаленными единомышленниками, что продолжали приходить по вечерам, принося кто банку рыбных консервов, кто пакет гречневой крупы. Голос бывшей жены по телефону — совершенно уже отдельный от ее размытого облика, в котором белокурые волосы, лучше прочего сохранившиеся в памяти, казались париком, — снова сделался резок, непримирим с шу́товской жизнью. В стремительно желтеющей газете, что прежде печатала Шутова, появилась статья, в которой за Шутовым числилась оптовая торговля алкоголем плюс большие суммы, взятые с «учеников», продавших квартиры и иное ценное имущество. Теперь уже милиция пришла к Шутову домой, сделала обыск, вывалила на пол все блеклые пожитки, распорола оставшуюся от сына родную, полысевшую по швам плюшевую собаку.