Легкая голова

Тогда преображенный Шутов стал повсюду искать подобных себе, потому что Господь укрепляет всех, но слабый человек нуждается и в земных собеседниках. Кто-то встретился в храме, кто-то вынырнул, потрепанный и обморщиневший, из прошлой жизни, с кем-то удалось заговорить, поймав потерянный взгляд, на станции метро.

— Поймите, Максим, мы не секта, — втолковывал Шутов, подливая Максиму Т. Ермакову побуревшего мутного чайку. — Сектанты всегда претендуют на монопольную истину и объявляют конец света на послезавтра. Мы обычные православные, просто собираемся, говорим между собой о духовном и о мирском.

— А чего, раз все равно прячетесь, не идете в монастыри? — продолжал недоумевать Максим Т. Ермаков. — Там все легально, и участковый, вроде, туда не вваливается в грязных сапогах?

— Не все так просто, в монастырь не каждого примут. Туда, например, не берут с несовершеннолетними детьми. И потом, те, кто здесь — люди мирские, на монашество не благословленные. Разве вот Саша у нас… — Шутов ласково посмотрел на свою помощницу, вспыхнувшую румянцем, отчего веснушчатое личико ее стало, на взгляд Максима Т. Ермакова, похожим на мухомор.

Поулыбавшись и подержав в кулаке бороденку, Шутов продолжил рассказ. Он по-прежнему видел людей — а теперь еще испытывал жгучую потребность с ними говорить. Он осознавал, что горы наваленной на человеков ложной вины — за неуспешность, за жизнь в совке, за сталинские репрессии и оккупацию Прибалтики — не дают им добраться до реальных собственных грехов. Однако то, что Шутов собирался до них донести, было настолько просто, что не улавливалось при помощи слов. Это было как воздух, который не видишь и зря хватаешь горстями. Однако Шутов сделался упорен. При помощи старой, косо ляпающей буквы пишущей машинки он измарал горы бумаги. Он искал и нашел формулировки. Принимаемый за приставучего торговца дребеденью, он заговаривал с незнакомыми угрюмцами, нарывался, был посылаем на буквы алфавита, а однажды в дискуссии с двумя обритыми молодцами, дышавшими жаркой утробной мутью, потерял четыре зуба и получил перелом ребра.

— И вот зачем все это надо?! — перебил в негодовании Максим Т. Ермаков. — Пусть попы и проповедуют, это их прямая обязанность. Церковь это должна делать, не вы!

— Видите ли, Максим, это не просто так сразу понять, но Церковь служит Богу, а не людям, — возразил спокойный Шутов, щурясь в пространство. — Главная задача Церкви — сохранять из века в век суть и форму веры. Годовой круг церковной службы есть представление и проживание Евангелия, чтобы все происходило здесь и сейчас. Конечно, через Церковь идет помощь бедным, болящим, разные пожертвования. Но в этом случае храм — только место встречи людей, которые по-доброму решают мирские дела. Западные христианские конфессии больше вовлечены в социальность, чем православие. Это как разница между прикладной наукой и фундаментальной. Православие фундаментально, предельно обращено к Богу. А мною движет мирское. Думаете, это я к людям пристаю? Нет, это они входят в меня. Как вам объяснить? Иду, смотрю: стоит. Еще раз гляну — и зацепило. Это как любовь с первого взгляда, только любовь братская, христианская. Только вы не подумайте, будто меня бьют ежедневно. Я в людях почти не ошибаюсь, нет.

Однако ошибки у Шутова были. Возник и завертелся сподвижник по фамилии Кузовлев, гладко говорящий и гладко причесанный молодой человек, которому, сверх природной черноты волос, казалось, налили на затылок не меньше пузырька чертежной туши. Этот Кузовлев, по профессии кинокритик, соблазнил неопытного Шутова обратиться к людям не по уличной влюбчивости, а широко и дистанционно. Из увязанных в папки черновиков, уже начавших желтеть и деревенеть, было натрясено пересохшей машинописи на четыре газетные статьи, которые, к удивлению Шутова, увидели свет — одна так даже почти двухсоттысячным тиражом. Последовали эмоциональные читательские отклики, Шутов внезапно стал популярен, его пригласили на телевидение.

— Вот так штука! — удивился Максим Т. Ермаков. — У нас перед офисом вон что делается, демонстранты со всей страны, а ни одной телекамеры ни разу. Мне знакомый журналюга объяснил, что никакой я не ньюсмейкер, пока никем не проплачено. Да я и сам понимаю, не маленький.

— Не забывайте, Максим, то были девяностые, — напомнил Шутов, поставив вертикально коричневый указательный. — Все еще бурлило, варилось, иллюзии интеллигенции наведенным образом влияли и на новых героев в шелковых галстуках. Тогда в прессу что-то живое еще проскакивало бесплатно. Но для меня медийность, знаете, не кончилась добром.

В телевизионной студии, залитой жарким пляжным светом, на стеклянистом подиуме, в котором неприятно отражались ступающие ноги, разместилось пятеро гостей. Соседом Шутова по холщовому диванчику оказался толстый господин с лицом привередливого мальчугана, в смокших кудряшках, с большими, дивно выбритыми щеками, отливавшими сизым перламутром. Когда к Шутову попадал микрофон, он говорил горячо, ярко, но, ошеломленный жерлами телекамер, почти не слышал остальных. Между тем толстый господин — кажется, представитель крупного банка — поглядывал на Шутова с каким-то разгорающимся аппетитом. Когда запись закончилась и студия померкла, он взял соседа, будто даму, под локоток.

— Я тот, кто вам нужен, — произнес он со значением, нежно щупая Шутова сквозь рукав пиджака.

— В каком смысле? — удивился Шутов. То есть он был всегда настроен поговорить с человеком, но этот миловидный банкир не пробуждал у него и тени того взволнованного узнавания, что, случалось, увлекало Шутова навстречу самым неблагообразным и небезопасным личностям.

На это банкир только подмигнул веселым глазом, не утратившим в сумраке своего целлофанового блеска, и потащил недоумевающего Шутова в технический закуток, где на полу змеились пыльные провода и стояла пожелтелая, как череп, суповая тарелка с двумя сухими окурками. Здесь банкир установил Шутова перед собой и осмотрел от приглаженной макушки до новых ботинок из китайского черного кожзаменителя, в которых было видно, как Шутов поджимает пальцы. Казалось, банкир подумывает, а не приобрести ли Шутова, чтобы поставить его, на манер напольной вазы, у себя в прихожей.

— Ну что ж, вполне, вполне, — заключил этот непонятный человек, явно удовлетворенный осмотром. — Очень даже достоверно. Наш народ такое любит. Все, что вам нужно теперь, — это хороший, грамотный менеджер.

— Да зачем же?! — воскликнул Шутов, уже почуявший над собой неладное.

— Ну, какой вы темнила, — снисходительно улыбнулся банкир. — Вы ведь не спасения, не чистоты хотите. Вы другогохотите. Иначе зачем лезть в телевизор? Вы и в газеты пишете, проповедуете. Спасаться и без пиара можно, даже лучше, верно говорю?

— Верно, то есть вы ошибаетесь, меня пригласили на передачу, вот я и пришел, — быстро ответил Шутов, чувствуя, как горит на лице, будто мука́ на сковородке, наложенная гримершей пудра.

Банкир плаксиво сморщился, словно только сейчас заметил на своем приобретении досадный дефект. Шутову даже показалось, будто собеседник хочет поковырять неприятное пятнышко пальцем, вдруг ототрется.

— И чего ломаться, как пятикопеечный пряник, — обиженно проговорил банкир, отступая от Шутова на один танцующий шажок. — Другой бы на вашем месте от счастья пел, за руки меня хватал. Производить продукт — это одно, а продавать — еще поди продай. Постойте-ка, — вдруг оживился банкир, вперившись в Шутова с новым острым интересом, — вы, наверное, уже с Белокоркиным договорились? Отвечайте: да или нет?!

Шутов, понятия не имевший, кто такой этот Белокоркин, только помотал головой и в смущении бросился прочь, натыкаясь по пути на сердитых телевизионных девушек, что-то на ходу черкавших в растрепанных бумагах, и на целые пухлые караваны колесных кронштейнов с зачехленными костюмами. В этих шуршащих чехлах он совсем запутался, с ужасом воображая, как из матовых коконов начинают вылупляться, один за другим, одетые в костюмы телевизионные ведущие, каждый в сверкающих очках и с пачкой новостей. Таким образом Шутов замешкался, и банкир обогнал его у турникетов: обдав на ходу здоровым мужским жарком из распахнутого пальто, он сунул в руку Шутову какую-то бумажку, успев ласково сомкнуть шутовские пальцы и подержаться за его костлявый кулак, точно за шишку рычага. Обомлевший Шутов подумал — деньги. Оказалось — визитка, щедро тисненная золотом, с выпуклым, клейким на ощупь банковским логотипом.