Уйди во тьму

Неделей позже, в пятницу вечером, в девять часов, он писал письмо Пейтон; ранее он приготовил и уже заклеил короткую записку, которую он написал Элен в сдержанно-развязном тоне, каким, как он обнаружил, пользовался впервые в письме, что «на домашнем фронте все в порядке». Вой сирены внезапно прорезал ночь, и он с порожденной войной живостью погасил огни, надел дурацкий жестяной шлем наголову и вышел из дому, погрузившись в темноту. Это был мягкий, затянутый облаками вечер, обещавший что-то волнующее, и Лофтис почти час бродил по своему участку, целомудренно избегая курить. Но, как всегда, ничего особенного не произошло: свет в домах был везде погашен, сирена продолжала выть, с десяток истребителей храбро взлетели, чтобы прогнать противника, и затерялись где-то в тумане, да выбежал спаниель и стал хватать Лофтиса за пятки. Когда прозвучал отбой, Лофтис, усталый, вернулся домой. Он задержался на минуту на поле, примыкающем к его владениям, где армия поставила зенитную батарею (для защиты верфи, сказали они) и ряд бараков для обслуживающего персонала. Неделями день и ночь в воздухе раздавался стук молотков, которыми гражданские рабочие сбивали бараки, и вначале было несколько неприятных дней, когда цветочные клумбы Элен подвергались опасности уничтожения, а фигуры в комбинезонах пересекали лужайку, прося у Эллы и Ла-Рут воды. Теперь здесь горели прожектора, гудел, прорезая тьму, радар, похожий на гриб-поганку, и поле приятно ожило, а Лофтис свернул к дому, безо всякого смущения видя себя полковником Лофтисом в Ливии. С неба закапало, и, обогнув угол дома, он уже знал, кто включил свет в гостиной.

Она лежала на кушетке, курила, читала журнал, и когда он вошел в комнату, лениво повернулась и улыбнулась ему.

— Привет, сладкий мой. Ты работал на дядю Сэма?

— Правильнее сказать — волонтерствовал, Долли. Когда ты сюда пришла? Когда ты включила свет?

— Я закрыла ставни. И держала их закрытыми, пока сейчас не услышала вой.

— Ставни ничего не меняют, Долли, — раздраженно сказал он, направляясь к письменному столу. — Эти ставни пропускают свет. Какое впечатление, ты думаешь, произведет то, что у уполномоченного по гражданской обороне горит в доме свет? — Он налил себе виски. — Хочешь выпить? И, черт возьми, если ты не против, то я скажу тебе вот что: я считаю крайне неосмотрительным то, что ты вообще пришла сюда. Не только это — я ведь просил тебя не приходить. Хочешь выпить?

Она профессионально надула губы. Нет, она не хочет выпить. Когда объявили затемнение, она сидела в такси — ехала домой с конечного пункта автобуса. Шофер не желал везти ее дальше, но согласился довезти досюда. Вот и все. Бог мой!..

— О’кей. А теперь выпей.

— О’кей.

— Вот это уже лучше.

Она поджала под себя ноги, и он сел рядом с ней, потирая ее лодыжку и пытаясь придумать убедительный пример, который он мог бы противопоставить ее неблагоразумию. Однако он обнаружил: ему приятно, что она тут, и когда она вдруг произнесла: «Сладкий мой, ты хочешь, чтобы я ушла?», он без промедления ответил: «Нет. — И помолчав: — Но…»

— Что — но?

— Да ничего. Просто… а ну к черту. Я говорил тебе об этом снова и снова, потому что ты все-таки должна знать, что не надо тебе приходить сюда, что даже когда Элен отсутствует, она ведь может в любое время вернуться… А откуда тебе было известно, что ее сегодня вечером тут нет?

— Так она же в Шарлотсвилле, глупенький! Естественно…

— Ты ведь три дня провела в Вашингтоне, — спокойно вставил он. — Откуда же тебе было знать, что она не вернулась?

— Ну, — постаралась обезопасить себя она, — я просто подумала о том, что ты сказал мне во вторник о ее письме, полученном на прошлой неделе, из которого было ясно, что она по крайней мере еще две недели будет отсутствовать. — И словно она, как и он, понимала несостоятельность такого объяснения, поскольку он не говорил ей ничего подобного, она быстро лицемерно добавила: — А как Моди?

— Не знаю. Элен почти ничего об этом не говорит — только то, что доктора продолжают обследование и тому подобное. — Он помолчал. — Лапочка, почему ты сюда приехала?

Она убрала от него ноги и встала.

— Ну! — И она дернула носом. — По-моему, ясно, что пора спать. И solus [8], как ты выражаешься. Могу я вызвать такси?

Лофтис снова опустился на диван.

— Сядь, сядь, котеночек.

Хлопая ресницами, поджав губы, она смотрела на него со старательно наигранным упреком. Затем села рядом с ним и взяла его за руку.

— По-моему, я понимаю, — извиняющимся тоном произнесла она. — Мне, право, следовало быть умнее. Если ты не хотел, чтобы я пришла…

Он поцеловал ее в щеку.

— Тихо, — мягко произнес он. — Ты же знаешь, что это не так.

Но это было так, именно так, и от ее присутствия ему было не по себе, и он был недоволен. Не только потому, что она не послушалась его и пришла, а также потому (хотя теперь ему было даже приятно видеть ее), что он, право же, хотел провести этот вечер в одиночестве, чтобы закончить письмо к Пейтон. Не только это. Было и нечто другое, о чем он раздумывал последние три года, прокручивал в уме, сознавая моральные опасения, что удивило его, и он даже почувствовал себя немного лицемером: ведь во имя своих детей или хотя бы следуя врожденным джентльменским идеалам ты не занимаешься любовью с женщиной, на которой ты не женат, в собственном доме. В доме своей жены. Да. В доме жены. Это увертка, нечто непредсказуемое, парадокс, тройная беда. Но если это дом твоей жены, а не твой собственный, если главное бремя твоей жизни не утрата любви к жене, а постоянное сознание вины за твой долг перед ней — и твою зависимость, — не будет ли тайное совокупление в ее доме означать, что ты расквитался с ней, не будет ли это победным выкупом? Он часто доходил до исступления, был полон диких мыслей, безумной нерешительности и озадаченности от неразумности жизни, которая, казалось, давала счастье, только если ты жертвовал самоуважением, — вот какие мысли приходили ему в голову. А квартира Долли была тесная, маленькая, в ней вечно пахло чем-то невидимо выливавшимся из холодильника, и окна ее выходили на котловину, где находилась верфь. Из-за войны она никуда не могла переехать, и это место казалось Лофтису принижающим их и неподходящим; всякий раз, как Элен уезжала с Моди на пляж или в горы, он подумывал о том, чтобы поселить Долли здесь, в доме. Но — и он понимал, что это к его чести, — он всегда отбрасывал такую мысль, считая это недостойным, местью и следствием своей слабости, а кроме того — соседи заметят. Дом останется неоскверненным, и сейчас он снова начал мысленно подбирать слова, повернувшись к Долли: «Сладкий котеночек, черт с ним со всем, лучше тебе уйти», — но тут она обняла егоза талию, говоря:

— Милый, давай не будем больше препираться.

Он поднялся и наполнил свой стакан. «Я спокойно спроважу ее немного погодя», — подумал он.

— Как все было в Вашингтоне? — спросил он. — Ты не подобрала себе какого-нибудь пылкого морячка на ночь?

Она хихикнула.

— Молодежь мне больше не нравится, — сказала она. — Мне нравятся аккуратные мужчины постарше. Как ты.

Он поднял стакан в ее честь и улыбнулся:

— Я самый грязный немолодой мужчина, какого ты когда-либо встречала. По образу мыслей, во всяком случае. Когда ты уехала, я думал только о том, какая нежная у тебя кожа на внутренней стороне твоих… бедер, верно? Моя тетя называла это «верхние ноги». Они обычно все в пупырышках.

— У кого? У твоей тети?

— Нет, у многих женщин. У них вся верхняя часть ноги в крошечных пупырышках.

— Кому это знать, как не тебе, лапочка. Кого ты подхватил, пока я отсутствовала?

— Трех маленьких девочек, которых повез на пляж, и мы играли с ними в «Вокруг Розы».

— Ох, перестань, Милтон.

Он зевнул.

— Я же сказал тебе, что я грязный немолодой мужчина.

— Нет, — сказала она, внезапно повеселев. — Ты чистый и моложавый, и я люблю тебя. И у тебя есть сердце и душа, и ты завладел также моим сердцем и душой. Вот так.