Журнал Виктора Франкенштейна

— Простите, сэр, — сказал Шелли. — Полагаю, ваше имя мне известно.

— Вот как?

— Вы — Байрон.

— Обычно меня и вправду так называют.

Я изъявил удивление.

— Лорд Байрон?

Он кинул на меня смеющийся взгляд.

— Неужели существует другой?

Узнав о том, кто наш собеседник, я чрезвычайно заинтересовался. Я, разумеется, слыхал о лорде Байроне, но не читал ничего из его стихов. У Биши в этом отношении было надо мной преимущество; он и прежде в беседах со мной тепло отзывался о начальных песнях «Паломничества Чайльд-Гарольда».

— Счастлив познакомиться с вами, сэр, — сказал он. — Я ваш поклонник.

— Знай я ваше имя, я бы, несомненно, отплатил вам комплиментом.

— Полагаю, вы только что видели меня на сцене.

— Так это вы?

— Атеист.

— Шелли? А я-то думал, с какой стати джентльмену приходить сюда! Так вы и есть Шелли! Я много слышал о вас от Хогга.

— Вы знакомы с Томом?

— Он сделался моим соседом в Ноттингемшире. Он прочел мне все ваши стихи. Я восхищаюсь ими. Истинная музыка!

Затем он повернулся ко мне с выражением интереса, польстившим мне.

— А это, — сказал Шелли, — мой милейший друг. Виктор Франкенштейн.

— Вы тоже поэт, сэр?

— О нет. Я вовсе ничего не представляю из себя.

— Счастлив это слышать. В мире слишком много поэтов. Достаточно одного. Не правда ли, Шелли?

— Виктор слишком скромен, милорд.

— К чему церемонии — Байрон. Я отзываюсь на свое имя. Словно пес.

— Виктор великий изобретатель.

— И что же вы ищете? — Говорил он в манере быстрой, с подъемом. — Если только это не великий секрет.

— Секретов у меня нет, сэр. Подобно Ньютону, я собираю ракушки на берегу.

— Восхитительно. Все мы занимаемся лишь этим. Нас ослепляют форма и цвет — не так ли?

Заиграл оркестр — это начинался антракт, — и Байрон вновь повернулся к Шелли:

— Вы, Шелли, себе еще не наскучили?

— Я не в состоянии вынести более ни минуты.

— Превосходно. Так, значит, вы оба отобедаете со мной у Джейкоба. Поднимем стакан за атеизм и переполошим официантов.

Мы ушли из театра и направились к Стрэнду. Байрон всю дорогу разговаривал и размахивал тростью, искусно выточенной из слоновой кости.

— Я никогда не понимал, отчего в Лондоне все положительно сходят с ума по плохому театру, — сказал он. — Публика из кокни более всего любит вещи глубоко отвратительные, которые представляют никуда не годные актеры. На улицах города разыгрывается множество мелодрам более утонченных. Ничто из происходящего на сцене не идет ни в малейшее сравнение с персонажами, которых видишь ежедневно в обыденной своей жизни. Разве вы, мистер Франкенштейн, не согласитесь с тем, что события настоящей жизни во сто крат удивительнее и необычнее любых сочинений какого угодно бумагомараки?

— Таково мое впечатление, милорд.

— Полно вам — Байрон.

— В жизни бывают случаи, которые обыкновенный наблюдатель счел бы невероятными или даже невозможными.

— Именно так. Да что там, я мог бы поведать вам о тысяче совпадений и происшествий, над которыми все лишь посмеялись бы, и дело с концом. Полидори! Вы здесь? Вот так сюрприз! — Он остановился, чтобы поздороваться с маленьким, бледного вида человечком.

— Я ожидал найти вас пьянствующим у Джейкоба, — сказал человечек.

— А вместо того нашли нас к Джейкобу идущими.

Он представил нас Полидори — «доктору Полидори», как он его называл, — и вместе мы прошли несколько ярдов до старинного, слабо освещенного трактира, где Байрон, очевидно, был гостем частым и почетным. Мы расположились в кабинете на втором этаже, и Байрон спросил бифштекс barbare [30].

— Я отдаю дань французскому народу, — сказал он. — Наполеон довел их до бедствия. Все, что мы можем сделать, — не дать погибнуть их кухне.

В процессе разговора обнаружилось, что Полидори — личный лекарь и слуга Байрона; он обучался в университете Праги, откуда был родом, а после отправился в Эдинбургский университет. Я не удержался, чтобы не отметить сходство с моим собственным путешествием из Ингольштадта в Оксфорд, и он выказал немалый интерес к моим занятиям.

— Виктор желает создать новую жизнь! — крикнул Биши с другого конца стола.

— Вот как? Я тоже студент медицины, мистер Франкенштейн. Я обучался в медицинской школе в Эдинбурге. Теперь я читаю философов-герметиков.

В манере его было нечто снисходительное, что мне не понравилось.

— Полидори, — сказал Байрон, — великий оккультист. Стоит ему пошептаться с моей печенью, и она перестает болеть. Теперь я могу пить вволю.

Тут двое пожилых официантов принесли еду. Они сняли крышки и расставили соусы, действуя в точном согласии друг с другом. Видно было, что они все еще наслаждаются представлением, отрепетированным за многие годы. За трапезой Байрон с Биши начали говорить о поэтах и о поэзии, мы же с Полидори возобновили нашу беседу.

— Много ли вам удается почерпнуть у древних, мистер Полидори?

— Древнюю мудрость. Что же еще? Вас не удивит, если я скажу, что в некоторых из наших университетов по-прежнему преподают Галена. Но его я не принимаю в расчет. Меня более интересуют Парацельс и Рейхлин. Вам известно его сочинение «De Arte Cabalistica»? [31](Я покачал головой.) Но ведь вас интересует создание жизни, не так ли?

— Посредством электрического потока, сэр.

— Добились ли вы каких-либо успехов?

— Весьма незначительных.

— Вот видите. Существуют другие методы. В «Corpus Hermeticum», [32]составленном Турнебусом, присутствует фигура, именуемая големом. Известно ли вам о нем?

— Разумеется. Это каббалистическое существо, сделанное из праха и красной глины. Жизнь в него можно вдохнуть с помощью заклинания, произнеся положенные по ритуалу слова. Я, мистер Полидори, не уделял этой методе сколь-либо серьезного внимания. Электрический заряд сильнее слов.

— Приходилось ли вам бывать в Праге, мистер Франкенштейн?

— Увы, нет.

— Среди архивов, хранящихся в публичной библиотеке, немало записей об этом создании — записей, собранных за многие века. — Он наклонился вперед, и я почувствовал, что от него пахнет вином. — Считается, что одно такое существует и нынче.

— Вот как?

— Говорят, будто его создал местный раввин и держит в заточении.

Должен признаться, история Полидори завладела моим вниманием.

— Каких же размеров это существо?

— Несколько выше человеческого роста, однако гораздо сильнее и быстрее в пропорциональном отношении.

— Но почему миру ничего не известно об этом чуде? Ведь его существование наверняка перевернуло бы все нынешние понятия о жизни и мироздании!

— Его скрывают иудеи. Я и сам принадлежу к этой вере, а потому могу говорить о том, что мне известно. Они не хотят быть поднятыми на смех, прослыв колдунами или сатанистами.

— И как же они скрывают это существо — голем?

— Оно боготворит раввина, своего повелителя. Раввин может уничтожить его с той же легкостью, что создал.

— Это любопытно, мистер Полидори. Не изъясните ли вы мне суть дела?

— Он сохранил остатки материалов, из которых был сотворен голем. — Полидори внимательно взглянул на меня, словно желая установить, что побудило меня задать подобный вопрос. — Все, что ему понадобилось бы, — возвратить их существу тем или иным способом, явным или потайным, а затем произнести некие ритуальные слова. Как только они прозвучат, голем обратится в прах.

— Известны ли вам эти слова?

— Увы, нет.

— Могли бы вы разузнать их по моей просьбе?

— Вы, я вижу, взволнованы, сэр. Не больны ли вы?

— Отнюдь нет. Меня возбуждает пришествие нового познания. Оно влечет меня само по себе.

— Истинный философ.

— Я поклоняюсь мудрости в любой ее доступной форме, сэр. Сможете ли вы — будет ли вам позволено — установить, что это за слова?