Поцелуй на морозе

Ситуация напоминает удивительную фигуру, не встречающуюся в геометрии. То, что в течение десятилетий формировало облик этой страны, должно быть теперь решительно и быстро преодолено и отвергнуто, уничтожено в самом себе. Антиценности подвергаются отрицанию и заменяются системой традиционных ценностей, выступая de facto в качестве программной мотивировки. Если вдуматься в это sub specie (под знаком) отмечаемого теперь юбилея, как же всё любопытно и как – однако! – ободряет…

В конце концов, семьдесят лет назад тоже – с позиций здравого разума – не должно было получиться.

Каверзно обратимая закономерность?

Пока известно только, что – как гласит китайская пословица – идущий всегда сильнее стоящего на месте. Меньшинство, порой даже группа людей с конкретной программой, может, как вы хорошо знаете, навязать свою волю пассивному и апатичному большинству. Это многократно удавалось во имя зла, так, возможно, удастся и во имя доброго дела?

Я и теперь не уверен ни в чем, но намерен не терять надежду и внимательно наблюдать за происходящим.

Есть такой традиционный русский тост, который мы часто провозглашали с друзьями: «ЗА УСПЕХ НАШЕГО БЕЗНАДЕЖНОГО ДЕЛА!».

Сейчас я мысленно повторяю его и – с вашего позволения – ставлю логическое ударение на слове «НАШЕГО».

Ноябрь 1987

А.Т. Киёвский и А.Дравич в студии варшавского ТВ

А.Дравич

МОЯ МОСКВА: ДУХ И ТЕЛО

Я обещал читателям некоторую порцию лирики, связанной с темой возвращений, встреч и открытий. Вот она.

Туманным сентябрьским утром я оказался на площади перед Белорусским вокзалом, окруженный буднично озабоченным городом, который люблю как мало какой другой. Я немного знаю его, хотя намеренно не осматривал в нем почти ничего, что полагается и что рекомендуют путеводители. Зато мне знаком его повседневный вид с взаимопроникновением самых разных архитектурных стилей и безумно нравится, бродя по улицам, читать этот нескладно пестрый урбанистический текст как особую комбинацию знаков времени. Почти все предпочитают Ленинград, но мне грешному во сто крат милей деспотической линейности невского града нестройная, неупорядоченная московская уютность.

Итак, свершался краткий и приватный обряд возвращения спустя годы. Я смотрел вокруг себя, а первое впечатление особенно значимо. Тридцать лет назад, в предфестивальную пору, летом 1957 года улицы Москвы, увиденные глазами наивного приезжего, тут же сокрушили все воспитанные во мне во времена комсомольской дрессировки схематические представления. Достаточно было только смотреть, чтобы узнать о тяжести пережитого здесь и о трудностях нынешнего существования. Об этом можно рассказать многое, но сейчас не время.

Теперь я стоял и смотрел с нарастающим чувством изумления и недоверия. Что-то тут было не так.

Потом я ехал на такси через весь центр: недоверие уступало место уверенности. Позднее довелось проверить это ощущение, гуляя по Москве пешком. Меня охватила тихая радость. «Даже если бы не случилось ничего больше, а было только это, то и на том спасибо», – подумал я о тогдашнем партийном руководителе города Борисе Ельцине, не случайно называемом Сен-Жюстом перестройки: о его всесокрушающей сибирской энергии уже ходили легенды.

Дело в том, что мой заново обретенный город был абсолютно очищен от так называемой наглядной пропаганды. Ни кусочка красной материи, никаких лозунгов, фасов и профилей классиков, величественных героев с серпами, молотами, снопами, книгами, циркулями, смеющимися детьми – нигде ничего, вплоть до окраин. Надо было хранить в зрительной памяти лозунговую гигантоманию двух предыдущих эпох, от которой не было никакого спасения и которая доводила до красной ряби в глазах и повышения внутричерепного давления (причем, как правило, чем страшнее выглядели какие-нибудь бараки, тем более помпезные венчали их призывы), чтобы оценить ликвидацию этой пропагандистской мишуры.

Я увидел Москву свободной от притворства, реально серой, слегка задымленной и подлинной. У нее был трифоновский колорит. Так мне тогда подумалось, и читатели «Дома на набережной», думаю, поймут это определение.

Потом я отправился бродить по городу и начал открывать для себя еще нечто новое, уже не столь очевидное с первого взгляда. Его черты складывались постепенно.

Люди, среди которых я оказался, были иными, чем прежде.

И не только потому, что были разнообразно одеты. Конечно, и это кое-что значило. Когда-то, в начале моего знакомства, толпа выглядела унифицированно, словно все представляли военизированную организацию: три фасона пальто, пять видов рубашек и одни и те же широкие брюки у всех. Понемногу это однообразие стало исчезать, и теперь все носят всё, как у нас. Мы за это время обеднели, они приоделись, в результате двусторонних преобразований визуальный контраст между Москвой и Варшавой, некогда разительный – две цивилизации! – значительно уменьшился. Еще толпа приезжих из провинции близ вокзалов привносит прежнюю пестроту нищеты типа – «ношу, что есть, что достал, а если не очень красиво – не моя вина!». Местные обращают на себя гораздо больше внимания. Но дело не только в этом.

Эти люди вообще перестали быть толпой, многоголовым, нивелированно-усредненным целым. Как написал кто-то из поэтов: «Толпа распалась на отдельные лица». Воистину так. Я ходил среди них, удивляясь различию характеров и лиц. Здесь были люди задумчивые, улыбающиеся, надутые, озабоченные, недовольные. Каждый со своей индивидуальностью, физиономией. Наступила персонализация и сублимация: после многолетней утраты признаков какого-то стиля я видел теперь очень примечательные, рафинированные лица женщин и молодых интеллектуалов, словно живьем перенесенных сюда из кафе Латинского квартала. Я спрашивал друзей, заметили ли они, что произошло вокруг. Конечно, отвечали они. Кто-то припомнил себе: об этом говорил скончавшийся недавно известный режиссер Анатолий Эфрос, возвратившись с похорон Высоцкого: «Толпа перестала быть толпой».

Это уже не заслуга перестройки, очевидно, к этому давно шло. Так, наверное, выглядело движение этой страны к человеческим нормам – несмотря ни на что. Была стагнация, миновала оттепель, начались реформы, но при всем том великий страх сталинизма уже вернуться не мог.

Самое банальное и лапидарное объяснение: жизнь с ее человеческими правами. Я видел результаты ее работы.

На Арбате

«Ты плывёшь, как река, странное название…»

Всегда перехватывает горло, когда Окуджава доверительно поет об Арбате. Есть что-то особенное, исключительное в этой песенке – тон, интимность, мгновенное пробуждение целой череды ассоциаций, болезненное ощущение бега времени.

За время двенадцатилетней разлуки мне часто приходило в голову: если доживу и вернусь, то обязательно пройдусь здесь как-нибудь вечером, когда меньше народу, вдоль шоссе, отливающего в дождь матовым блеском, этого шоссе, как река, в пятнах огней, и пройду так от «Праги» до Смоленской площади эти сотни бесконечных метров, зная, что только теперь я действительно вернулся.

Из этого ничего не вышло. Всё то кончилось. Старые арбатцы успели меня предупредить, на их лицах застыла гримаса горечи. Их можно понять – уничтожена их среда обитания. Точнее – сохранена, но превращена в резервацию. Естественность арбатского течения нарушена, возникла прогулочная трасса, река исчезла под плитами, как многие подлинные московские речки. Люди здесь теперь не «спешат по своим делам», как поет Булат, а гуляют, стоят, смотрят, слушают. Это уже другой стиль, словно бы выставочный. Но тоже нужный – этим людям, городу, поскольку ничего такого тут давно не было. Может, во времена нэпа подобным образом люди вели себя на рынках, хотя бы на знаменитой Сухаревке. Сейчас тут возник оазис скромных зачатков массовой культуры. Это уже описывали в разных местах. Бородатые художники выставляют пейзажи, и не только. Много Высоцких, рядом Леннон, нечто иконоподобное, затем откровенная халтура и опять Высоцкий. Преобладает обычная или претенциозная мазня, но иначе быть и не может. Другие бородачи рисуют желающим «психологические портреты» за скромное вознаграждение. Еще какие-то деятели искусства что-то поют, бренча на гитарах. Афиши анонсируют рок-мюзикл о Вийоне и лекцию «Пушкин и Высоцкий». Раздают листовки: новая театральная студия объявляет свой набор. Парнишка робко вытаскивает из-под полы листок с подписями: не хотите присоединиться? Это что – акция протеста? Да, в знак солидарности с американцем-участником пикета, которого переехали близ базы НАТО. Ну что ж, подумал я, ликвидацией лозунгов дело не ограничилось, власть явно стремится создать новый стиль, крайне похожий на манеру неформалов… Чуть дальше выступает оратор – говорит плавно, ровно, с эмоциональными придыханиями, с блеском страсти в глазах, хотя это агитация камерная, вполголоса: «… и хотят, чтобы на месте Пушкина была оперетка, понимаете, хотят убрать памятник Пушкину и построить театр оперетты, именно так, можете сами убедиться, планы реконструкции выставлены». «Так что же делать?». «Вот именно, что делать… Мы не знаем, что делать, но видим, что у нас постоянно что-то отбирают. Нам нужны органы общественного мнения, так как с нами никто не считается. Я ничего не имею против оперетты, но ведь это Пушкин…». Я остановился, послушал и почувствовал, что что-то тут не так. Чувство солидарности не пробуждалось, хотя общественное мнение и Пушкин, несомненно, важны. Может быть, меня сдерживал этот блеск фанатизма в глазах? Несколько дней спустя, изучив выставленные в витрине планы реконструкции центра, я выяснил, что театр предполагается соорудить напротив пушкинского памятника. А следовательно, оратор лгал. С какой целью? Думаю, чтобы возбудить глухое раздражение против перестройки – замысла дьявольского, жидо-масонского, антирусского. Это вполне мог быть эмиссар «Памяти», которая охотно действует исподтишка, используя любую платформу для публичных выступлений.