Ремонт человеков

Я заказал кофе пышнотелой мулатке, выписанной сюда, скорее всего, прямо с Ямайки, заказал простой эспрессо, но сорта «коста–рика» который всегда мне нравился своей обнаженной горчинкой, и она, медленно и неторопливо направилась к кофеварочной машине, а я, положив пакет с покупкой рядом с собой на пустующий высокий табурет, закурил и начал тупо смотреть на то, как дрожат мои руки после внезапно нахлынувшего страха.

Голова была пуста, мне хотелось одного — перевести дух, выпить кофе, добраться до электрички и отбыть в сторону побережья, а уже там. успокоившись после двухчасовой дороги и полностью придя в себя, можно было найти почту и отправить купленный подарок, но вначале надо было выпить кофе, который уже стоял передо мной, маленькая чашечка, заполненная наполовину, обжигающая, обнаженная горчинка, я давно уже не позволяю себе пить кофе такой крепости, но эта чашка кофе на улице Портоферисса показалась мне самой вкусной в моей жизни, я не спешил допивать ее, хотя мог бы сделать это в один глоток, я закурил еще одну сигарету, еще прихлебнул из чашечки этой густого и крепкого, сразу же горячащего кровь напитка, задержал его во рту и лишь потом позволил плавно пройти через горло в пищевод и почувствовать эту крепость уже желудком, голова прояснела, страх отошел совсем, миры, пересекшиеся на какое–то мгновение, вновь стали независимыми и я решил, что мне просто показалось все это от жары — ведь, несмотря на дымку на небе, солнце все равно припекало очень сильно, а я был без головного убора, в чем, скорее всего, и была моя ошибка.

Я допил кофе, повертел в руках выданной мулаткой чек и отчего–то сунул его в бумажник, где лежали оставшиеся песеты, немного долларов и кредитная карточка, а так же несколько чьих–то визиток, которые я забыл выложить перед отлетом в Испанию.

Встав с табурета и взяв с соседнего пакет с подарком, я направился к выходу, за которым обнадеживающе светило каталонское солнце, все же пробившееся сквозь дымку, от которой — судя по всему — уже не осталось и следа. И солнце это весело играло на желтой миниатюрной машинке, которую мне надо было миновать для того, чтобы свернуть затем направо, а потом выйти на бульвар Ангелов, по которому я мог за пять минут дойти до площади Каталония, где под землей меня ждала — или будет уже совсем скоро ждать — электричка, с кондиционером и негромко звучащей музыкой, вот только желтая машинка повела себя как–то странно, я перестал слышать, но я увидел, как она внезапно чуть приподнялась в воздух, а потом лопнула и из нее вылетели языки пламени, и меня тоже подняло в воздух, только понесло в обратную сторону, и — влетая в рассыпающуюся на множество осколков витрину кофейни — я вдруг подумал о том, что чашка кофе на улице Портоферисса оказалось для меня последней чашкой кофе в той, не сегодняшней жизни, сигнал о завершении которой мне был дан незадолго до того на барселонском бульваре Рамбла, хотя если бы я прочитал его правильно и не испугался, а просто сел за столик пить сангрию, то все могло бы быть по другому, вот только в этом случае мулатка не подала бы чашечку того эспрессо, которое до сих пор вспоминается, как самый лучший кофе в моей жизни.

Что же касается подарка, то я его, естественно, никуда отправить так и не смог.

27

Лезвие было острым, хотя должно было быть тупым.

Тупым лезвием ты никогда не порежешь ноги, острым — всегда.

Не знаю, отчего, но тупое лезвие внезапно стало острым и я чувствовала, как на ногах начинает гореть кожа.

Чувствовала, но продолжала аккуратно и тщательно водить станком — снизу вверх, практически от ступни и до бедра — то по левой ноге, то по правой, с каким–то неясным мне самой наслаждением наблюдая, как на коже появляются порезы и из них проступает кровь.

Вначале капельки.

Капельки превращаются в струйки.

Струйки переходят в потоки.

Потоки заливают ванну, в которой я стою, хотя обычно я никогда не брею ноги в ванной, лучше всего это делать в комнате, сидя на кровати, точными и легкими движениями, специальным станком с затупленным лезвием, но отчего–то сейчас я делаю это в ванной и кровь хлещет в нее из ранок как на левой, так и на правой ноге, я никогда не думала, что во мне столько крови, она льется, она затопила меня по щиколотки, я стою в собственной крови и никак не могу отвести от нее глаз, и все это из–за того, что лезвие оказалось острым, когда должно было быть тупым.

Все всегда оказывается не так.

И с этой мыслью я просыпаюсь.

На двуспальной кровати в 307 номере отеля «Ход», что на побережье Мертвого моря.

Просыпаюсь под неясное гудение кондишена и от того, что мне холодно — я сбросила во сне с себя одеяло и лежу, распластавшись, поперек кровати, одна часть тела на моем месте, другая — на том, где спала Майя.

Я не заметила, как она встала, оделась и ушла.

Точнее, не ушла, точнее — уехала.

То ли позавтракав, то ли нет, но сейчас они с Мишей едут по направлению к Иерусалиму, а мне остается одно: ждать, когда она вернется, и это единственное. чего мне хочется — дождаться ее, убедиться, что все с ней в порядке, сопроводить ее к врачу, а потом делать то, ради чего меня и отправили сюда, с ней.

Быть ее компаньонкой.

Следить, чтобы с ней ничего не случилось.

В конце концов, любить ее, пусть даже в отместку, ведь я хорошо понимаю, отчего со мной сейчас происходит все это — я должна отомстить своему мужу и этому старому павиану, собственному отцу, пусть даже сейчас мне его жалко еще больше, чем раньше.

Нечего шляться там, где стоят маленькие желтые автомобильчики.

Хотя ты можешь идти мимо и не знать, что какой–нибудь полоумный баск засунул в багажник пару килограммов тротила.

Или под капот.

А сам ушел, спокойным и неторопливым шагом, включив кнопочку на часовом механизме.

По крайней мере, так это обычно происходит в кино.

И мой отец, этот старый похотливый павиан, виноват в одном — он оказался не в том месте и не в то время.

Хотя иногда мне кажется, что все мы оказались не в том месте и не в то время.

И чем больше я подглядываю, тем сильнее убеждаюсь в этом, вот только сейчас я просто лежу, потягиваюсь, и думаю, что надо вставать.

Встать и сделать то, что я начала делать во сне, но — по другому.

Мое лезвие не может быть острым, я точно знаю, что оно подтуплено.

И порезов на ногах не будет.

А значит, кровь не хлынет из них так, как это было во сне.

Я иду в туалет, а потом чищу зубы и беру в руки бритву.

И делаю это так, как и люблю — в комнате, на большой двуспальной кровати.

Я люблю, когда у меня гладкие ноги, я хочу, чтобы Майе они тоже понравились.

Когда она будет гладить их в то время, когда я буду обнимать ее.

Мне хочется этого, я больше никого не хочу судить.

Я хочу, чтобы мне было хорошо и чтобы меня любили.

Я успеваю на завтрак одной из последних и, уже подходя с тарелкой к стойке, вспоминаю, что все завтраки в Израиле — кошерные.

По крайней мере, в отелях.

Есть молочное, есть рыба, есть всяческие овощи–фрукты.

Но нет мяса.

Хотя без мяса я прекрасно обхожусь, вот для моего мужа это было проблемой.

Он не мог есть рыбу на завтрак, а потому всегда вставал из–за стола голодным.

Я опять вспомнила мужа и попыталась посмотреть, что творится в левой половине головы.

Вдруг там что–то происходит, но я ничего не знаю об этом.

Но там по прежнему темно и мне остается только догадывается, что делает сейчас муж.

Скорее всего, он или в офисе, или в больнице у Н. А.

Из–за разницы во времени у них уже почти обед.

А я только что позавтракала и решила пойти к бассейну.

Со свежевыбритыми ногами в Мертвом море мне нечего делать.

Смешно звучит — свежевыбритые ноги.

Можно еще — свежеподбритые.

Завтра они будут уже не такими, не свежевыбритыми и не свежеподбритыми.

Завтра все, что сегодня, станет вчера — меня это развлекало еще с детства, когда я даже не подозревала, что женщинам надо брить ноги.