Синяя Борода

       – Вот только женщин не видно, – сказала она.

       – Присмотритесь повнимательней, – ответил я. – Половина узников концлагерей, как и половина безумцев из сумасшедших домов – женщины. Дело в том, что они перестали быть похожими на женщин. Кинематографическими красавицами их точно не назовешь.

       – Не видно здоровых женщин, – поправилась она.

       – И снова ошибка. С обоих концов картины есть и здоровые – в каждом из нижних углов.

       Мы пошли посмотреть к самому правому краю.

       – Боже мой, – сказала она. – Как на витрине в краеведческом музее.

       Верно замечено. В нижних углах находилось по крестьянской усадьбе, укрепленной наподобие маленького форта, с запертыми высокими воротами и внутренним двором, куда согнали скотину и птицу. В земле под ними я выполнил схематический разрез, чтобы было видно также и погреб – как экспонат в музее, раскрывающий нам тайны подземных ходов в норе какого-нибудь зверя.

       – Здоровые женщины сидят в погребе, вместе с картошкой, свеклой и репой, – сказал я. – Они пытаются как можно дальше отложить свое изнасилование. Они слышали рассказы о других войнах в этих местах и знают, что оно неизбежно.

       – А название у этой картины есть? – спросила она, когда мы воссоединились в середине.

       – А как же, – сказал я.

       – Какое?

       Я ответил:

       – «Теперь настала очередь женщин».

*     *     *

       – Мне мерещится, – сказала она, указывая на фигурку, притаившуюся в тени разрушенной башни, – или этот военный – японец?

       – Именно так, – сказал я. – Пехотный майор. Видите, золотая звезда и две коричневые нашивки на обшлаге левого рукава. Он также при своем мече. Он скорее расстанется с жизнью, чем с мечом.

            – Вот уж не думала, что там были и японцы.

       – Их там не было, но я решил, что они там должны были быть, поэтому я одного из них туда поместил.

       – Почему?

       – Потому что японцы не меньше немцев виноваты в том, что мы превратились в сборище воинственных ублюдков – и это при том, что мы совершенно искренне ненавидели войну после Первой Мировой.

       – А вот эта лежащая женщина уже умерла? – спросила она.

       – Умерла. Она была цыганской королевой.

       – Какая толстая. Она что, одна такая? Все остальные – кожа да кости.

       – Единственный способ поправиться в Долине Счастья – это умереть, – сказал я. – Ее разнесло, как карнавального толстяка, потому что она мертва уже три дня.

       – В Долине Счастья, – повторила она.

       – Ну, «Мир на земле». Или «Райские кущи». «Сады Эдема». «Вечная весна». Называйте, как хотите, – сказал я.

       – Еще она единственная, кто лежит в одиночестве. Или не так?

       – Да, верно. Трупы через три дня начинают весьма неприятно пахнуть. Она была первой из паломников в Долину Счастья, она пришла сюда одна, и умерла почти немедленно после этого.

       – А где все остальные цыгане?

       – Шумною толпой, в ярко раскрашенных повозках, играющие на скрипках и звенящие в бубны? – отозвался я. – Крадущие все, что плохо лежит – что, кстати, было чистой правдой?

*     *     *

       Мадам Берман рассказала мне о цыганах одну историю, которой я раньше не слышал.

       – Они украли у римских солдат гвозди, которыми те собирались прибивать Иисуса к кресту, – сказала она. – Солдаты хватились гвоздей – а они исчезли, как не бывало. Их стянули цыгане. И Христос, и вся собравшаяся толпа – все стояли и ждали, пока солдатам пришлось посылать за новыми. Узнав об этом, всемогущий Господь выдал всем цыганам на свете разрешение воровать все, что им понравится.

       Она указала на раздутую цыганскую королеву.

       – Она в это верила. Все цыгане в это верят.

       – Зря она в это верила. А может, это и неважно, во что она там верила. Когда она в одиночестве добралась до Долины Счастья, она почти умирала с голоду. Она попыталась украсть в усадьбе курицу. Хозяин заметил ее из окна спальни и выпалил в нее из малокалиберного ружья, которое держал под периной. Она убежала. Он решил, что промахнулся, но он не промахнулся. У нее в животе засела маленькая пулька. Она упала вот здесь и умерла. А через три дня прибыли все мы.

*     *     *

       – Где же ее подданные, если она королева? – продолжала расспрашивать Цирцея.

       Я рассказал, что даже в зените своей власти она правила от силы четырьмя десятками человек, включая грудных младенцев. По всей Европе шли ожесточенные споры, какие именно народы и народности являлись грязным сбродом, но в одном европейцы сходились: эти ворожеи, эти воришки, сманивающие детей, эти цыгане – враги всего прогрессивного человечества.

       Их истребляли повсюду. Королева и ее подданные избавились от своих повозок, от привычной одежды – избавились от всего, что выдавало в них цыган. Днем они прятались в лесах, а по ночам выходили раздобыть себе еды.

       И вот однажды ночью, когда королева ушла в поисках пропитания, один из ее подданных, четырнадцатилетний мальчишка, попался на краже куска ветчины у расчета словацких минометчиков, сбежавших из немецких окопов на русском фронте. Они направлялись к себе домой. Их дом был как раз неподалеку от Долины Счастья. Они заставили мальчишку показать дорогу к стоянке цыган и убили всех, кто там находился. Когда королева вернулась, подданных у нее больше не было.

       Вот такую историю я придумал для Цирцеи Берман.

*     *     *

       Цирцея преподнесла мне недостающее звено в моем рассказе:

       – И в Долину Счастья она пришла в поисках других цыганских семей.

       – Точно! – сказал я. – Но во всей Европе цыган почти не осталось. Большинство из них уже согнали в газовые камеры, к всеобщему удовольствию. Так им и надо, воришкам.

       Она присмотрелась к мертвой женщине внимательнее и отшатнулась.

       – Фу! Что это у нее во рту? Кровь и черви?

       – Рубины и бриллианты, – ответил я. – Но от нее так отвратительно пахнет, и вообще вся она такая отвратительная, что никто еще не подходил к ней достаточно близко, чтобы это заметить.

       – И из всех этих людей, – зачарованно спросила она, – кто же будет первым?

       Я указал на бывшего лагерного охранника в тряпье, снятом с пугала.

       – Он, – сказал я.

36

       – Солдаты, везде солдаты, – продолжала удивляться она. – Мундиры, везде мундиры.

       Мундиры – то, что от них осталось – у меня были самыми что ни на есть подлинными. Так я воздавал дань своему мастеру, Дэну Грегори.

       – Отцы всегда так гордятся сыновьями, увидев их в военной форме, – сказала она.

       – Да, как Большой Джон Карпински.

       Это, разумеется, мой сосед к северу. Маленький Джон, сын Большого Джона, плохо учился в старших классах, и к тому же попался на продаже травки. Вот он и записался в армию, а в то время шла война во Вьетнаме. Когда он впервые явился домой в форме, счастью Большого Джона не было предела – ему казалось, что Маленький Джон встал наконец на верный путь, и обязательно теперь чего-нибудь добьется в жизни.

       А Маленький Джон вернулся в цинковом гробу.

*     *     *

       Кстати, Большой Джон и его жена Дорина собираются нарезать свою ферму на участки по шесть акров. Об этом написали вчера в местной газетке. От желающих купить эти участки не будет отбоя, потому что с верхних этажей большинства домов, выстроенных там, поверх моей собственности будет открываться вид на океан.

       Большой Джон и Дорина выручат несколько миллионов наличными и переселятся в кооператив во Флориде, где никогда не бывает зимы. При этом они утратят свой собственный клочок священной земли у подножия своего собственного Арарата – избежав, впрочем, последнего акта унижения: бойни.