Синяя Борода

*     *     *

       И только проделав все это, я почувствовал, что могу снова поселиться в доме, нанять прислугу, стать пустым, вялым старичком, в которого четыре месяца назад на пляже Цирцея Берман направила реплику «Расскажи мне, как умерли твои родители».

       А вот что она говорит мне в последнюю ночь, проведенную в Хэмптонах:

       – Животное, растение и неживая природа? И то, и другое, и третье?

       – Честное слово. И то, и другое, и третье.

       Пигменты и связующие вещества для красок бывают и животного, и растительного, и минерального происхождения, так что любая картина состоит из того, другого и третьего.

       – Почему ты не даешь мне посмотреть?

       – Потому что это – мой самый последний вклад в этот мир, – ответил я. – Я не хочу присутствовать при том, как люди станут его оценивать.

       – Значит, ты просто трус, – сказала она. – И вот таким я тебя и запомню.

       Я немного подумал, а потом услышал, как мой голос говорит ей:

       – Ладно, я пошел за ключами. А потом, мадам Берман, я буду вам признателен, если вы составите мне компанию.

*     *     *

       Мы выступили во тьму, ведомые прыгающим лучом фонарика. Она – притихшая, робкая, потрясенная, целомудренная. Я – ликующий, на взводе и охваченный паническим ужасом.

       Сперва мы шли по выложенной камнем дорожке, но потом она свернула к конюшне, и под ногами у нас оказалась полоска стерни, которую проложил сквозь заросли своей газонокосилкой Франклин Кули.

       Я отомкнул двери и просунул руку внутрь. Мои пальцы нащупали выключатель.

       – Страшно? – спросил я.

       – Да.

       – Мне тоже.

       Напоминаю: мы находились у правого края полотна восемь футов в высоту и шестьдесят четыре в длину. Как только я включу прожекторы, нам откроется картина, сжатая перспективой почти в треугольник – в высоту-то полных восемь футов, но в длину всего пять. С этой точки невозможно понять, что это за картина – вернее, о чем она.

       Я щелкнул выключателем.

       На мгновение воцарилась тишина, а потом мадам Берман вскрикнула от изумления.

       – Не двигайтесь с места, – предупредил я. – Я хочу услышать ваше мнение.

       – Можно мне подойти поближе?

       – Да, сейчас. Но сначала скажите мне, что вам видно отсюда.

       – Длинная изгородь

       – Так.

       – Очень длинная изгородь. Невероятно высокая и длинная изгородь, плотно усыпанная прекраснейшими драгоценными камнями.

       – Благодарю вас, – сказал я. – Теперь, пожалуйста, возьмите меня за руку и закройте глаза. Я провожу вас к середине, и там вы снова их откроете.

       Она закрыла глаза и позволила мне вести себя, не сопротивляясь, как воздушный шарик на нитке.

       Когда мы дошли до середины, и с каждой стороны от нас простиралось по тридцать два фута живописи, я велел ей снова открыть глаза.

       Мы стояли на краю ложбины. Была весна, и под нами простиралась прекрасная зеленая долина. С нами на краю и внизу в долине находилось в точности пять тысяч двести девятнадцать человек. Самый большой из них был размером с сигарету, самый маленький – с маковое зерно. Там и сям виднелись сельские постройки, а неподалеку от нас высились развалины средневековой сторожевой башни. Картина была выписана с фотографической точностью.

       – Где мы? – спросила Цирцея Берман.

       – Мы там, – ответил я, – где находился я на рассвете того дня, когда в Европе закончилась Вторая Мировая война.

35

       Теперь-то это все входит в программу экскурсии по моему музею. Первым делом обреченные девочки на качелях в прихожей, потом ранние работы первых абстрактных экспрессионистов, а потом – без промаха поражающая штуковина в амбаре для картошки. Я вынул штыри в дальнем конце амбара, державшие закрытыми вторую пару дверей, чтобы изрядно погустевший поток посетителей двигался вдоль штуковины, не создавая водоворотов и завихрений. Вошли с одного конца, вышли с другого. Многие проходят не один раз, а два, а то и больше – не через всю экспозицию, конечно, а только через амбар.

       Вот так!

       Исполненные достоинства критики пока не появлялись. Впрочем, несколько посетителей-непрофессионалов уже попросили меня определить, к какому жанру я отношу свою картину. Я отвечал им теми же словами, которыми встречу первого зашедшего ко мне критика, когда он наконец зайдет – если они вообще ко мне собираются, ведь штуковина пользуется слишком уж большой популярностью в массах:

       – А это вообще не картина! Это аттракцион! Ярмарка! Диснейленд!

*     *     *

       Жутковатый Диснейленд. В нем нет милых персонажей. На каждый квадратный фут картины приходится в среднем по десятку тщательно прописанных фигур: люди, пережившие Вторую Мировую. Даже в тех из них – размером с маковое зерно – которые находятся вдали от зрителя, можно при помощи увеличительного стекла, запас которых я держу теперь в амбаре, разглядеть узников концлагерей, или же рабов, угнанных в Германию, или военнопленных из той или иной страны, или немецких солдат из того или иного подразделения и рода войск, или местных крестьян с семьями, или безумцев, выпущенных из сумасшедшего дома, и так далее, и так далее.

       К каждой фигуре на картине, вне зависимости от размера, прилагается военная биография. Я выдумывал историю, а потом вырисовывал человека, с которым она случилась. Сперва я сидел в амбаре, готовый рассказать любому желающему биографию вот этого или вон того человека, но очень скоро выдохся и сдался. Теперь я говорю: «Смотрите на штуковину и выдумывайте свои собственные истории», а сам сижу дома и только указываю пальцем дорогу к амбару.

*     *     *

       Однако в ту ночь, проведенную с Цирцеей Берман, я с радостью делился с ней историями, стоило ей попросить.

       – А ты здесь есть? – спросила она.

       Я указал ей на себя, внизу картины, практически на полу. Указал я носком ботинка. Моя фигура была крупнее всех – та самая, размером с сигарету. Я также был единственным из тысяч участников сцены, повернувшимся, так сказать, спиной к фотоаппарату. Щель между четвертой и пятой секцией проходила по моему хребту и уходила вверх через пробор на моей голове. Ее можно было принять за душу Рабо Карабекяна.

       – Вот этот, уцепившийся за твою ногу, смотрит на тебя, словно ты – бог, – сказала она.

       – У него смертельное воспаление легких. Через два часа он будет мертв. Это канадец с бомбардировщика, сбитого над нефтяным месторождением в Венгрии. Он меня не знает. Он меня даже не видит. Все, что он видит – это густой туман, которого в действительности не существует, и он все время спрашивает меня, добрались ли мы до дома.

       – И что ты ему отвечаешь?

       – А что ему можно ответить? Я говорю: «Да! Мы добрались! Мы дома!».

       – Кто это, в такой странной одежде?

       – Этот служил охранником в концлагере. Он выбросил свой эсесовский мундир и влез в костюм, снятый с пугала, – объяснил я. Потом я показал на небольшую группу лагерных узников, довольно далеко от вырядившегося охранника. Некоторые из них лежали на земле. Они были при смерти, как и тот канадец. – Он вот их привел сюда, в долину, и бросил. Он не знает, что ему делать дальше. Любой, кто его арестует, сразу поймет, что он эсесовец – у него на руке татуировка с личным номером.

       – А эти двое?

       – Югославские партизаны.

       – Этот?

       – Старшина из полка марокканских сипаев, взят в плен в северной Африке.

       – Вот этот, с трубкой в зубах?

       – Шотландец, планерист, захвачен при высадке в Нормандии.

       – Да они собраны со всего света!

       – Вот гуркха, прибыл прямо из Непала. А этот взвод пулеметчиков в немецких мундирах – на самом деле украинцы, перешедшие на сторону противника, когда началась война. Как только до этой долины доберутся русские, они их повесят. Или расстреляют.