Возвращение в ад (СИ)

Не помню где: то ли плывя в катере, то ли уже поднимаясь вверх в город, я вдруг понял, что не воспользуюсь последней попыткой и не пойду во двор дедушкиного дома, дома дедушки Рихтера на Социалистической улице. Примерно я представлял, что там меня может ожидать: дерево, наверно, просто спилили или же оно стоит высохшее, неловко выставляя сухие кисти ветвей, мертвые и черные, как предсмертная мука. Той деревянной лестницы тоже нет; еще двадцать пять лет назад она уже разваливалась и подгнивала и ее, вероятно, заменили новой, может быть, даже бездушно металлической; и стены - без морщин, без лика, выкрашенные какой-нибудь веселенькой краской… Я шел по городу моего детства и старался как можно меньше вертеть головой, чтобы не испортить еще что-нибудь, не раздавить еще какой-нибудь пузырек. Возвращение в детство не получилось. Просто я не попадал с ним в ногу, ибо у нас оказались разные шаги: то ли я перешагивал его, то ли оно перекрывало меня; не попадал так же, как пьяный портняжка не попадает ниткой в иголку, ибо где-то мы разминулись: я пришел и не узнал его; могло показаться, что детства не было, но оно было. Просто нельзя возвращаться, как это я забыл то, что мудрый дяденька Гераклит понял уже давно, что нельзя в одну воду входить дважды? И теперь мне приходилось возвращаться еще раз, другой выход был крестнакрест заколочен досками пустоты и безразличия, но, может быть, возможно вернуться как-то иначе? И я поднял голову…

…Совсем стемнело; кофейный сумрак смешивался с молочным туманом, густея на глазах; в одиночестве сидел я на скамейке в районе Измайловского проспекта, являясь, очевидно, временным ориентиром для спешащих прохожих, чьи облики то и дело появлялись, а затем растворялись в уличной мгле. В полглаза замечал я перемигиванье тусклых фонарей и окон, постепенно зажимающих меня в плотное кольцо; и уже собрался было встать, чтобы снова пойти шляться куда глаза глядят, как внезапно, метрах в пятнадцати, заметил знакомую фигуру в черном свитере и таких же брюках, которая медленно, но неотвратимо надвигалась на меня. И опять струя шизофренического страха наполнила мою душу, как жидкость, вливаемая через воронку; нервы моментально покрылись колючим инеем ужаса, что-то дернулось внутри, давая толчок всему телу, приказывая немедленно вскочить и бежать, бежать без оглядки, проткнув иглой побега тонкую перепонку, отделяющую "до" и "после", которая пока еще существовала, рванулся - и тут же опять откинулся на спинку скамейки, ибо сил не было все равно, да и бежать надо было навстречу моему преследователю.

Человек в моем свитере и моих брюках пересек линию света и тени, попадая под серебристый конус от неяркого электрического фонаря, что возвышался за спиной, и, кивнув, сел рядом.

- Ну, что - подписал? - спросил он, чиркая спичкой и закуривая.

- Ну и что, подписал, - ответил я, сразу успокаиваясь, точно кипящая вода, если выключить газ, ибо у моего соседа были не только мои свитер и брюки, но и мое лицо, мои руки с выпирающими суставами нервных пальцев и даже, как успел заметить, помятый ноготь на мизинце - некогда неловко прищемил дверью.

- Heт, ничего, - с жадностью я следил, как он затягивается, - я так и знал, что ты это сделаешь.

- А ты, подписал? - спросил я и добавил: - Дайка, дружок, закурить.

- Я? Я - нет, - и протянул мне помятую папиросу; потом подумал и поправился: - Пока - нет.

- Понятно, вольному воля.

Помолчали; делая вид, что рассматриваю что-то впереди, искоса я поглядывал на своего соседа, видя, что и он наблюдает за мной: со стороны, вероятно, мы напоминали двух рассорившихся влюбленных.

- Ну, ты понял наконец хоть что-нибудь? - опять подал голос сосед, разворачиваясь ко мне.

- А что я, по твоему, должен был понять? - раздражаясь на его менторский тон, с ернической интонацией опросил я.

- Хотя бы то, красавчик, что Виктория любила меня, а не тебя, и просто перепутала, приняв одного за другого, с женщинами такое случается.

- Как приятно поболтать с умным всезнающим человеком, - чувствуя, как действует мне на нервы этот дурак, презрительно сказал я, - Что еще новенького соизволишь сообщить?

- Перестань корчить из себя непонятого героя, побереги пыл, он тебе еще пригодится.

- Шило на мыло сменяем? - внезапно развеселившись, спросил его я.

- Что?

- Твое шило на мое мыло, или, наоборот: твое мыло на мое шило.

- Ты так и не научился спорить? - высокомерно изгибая тонкие губы, принимая удрученно независимый вид, проговорил он, - Приведи хоть один стоящий довод!

- Стоящий чего, кого или сколько?

- Ты непереносим, у тебя женский характер и иудейский ум.

- А у тебя? - с кроткой заботой в голосе полюбопытствовал я.

- Иди к черту!

Я встал.

- Эй, ты куда? - забеспокоился он. - Мы же еще не договорили?

- В следующий раз, - поклонился я с шутовской почтительностью.

- Ну и проваливай. Только заруби себе на носу, что нечего бегать и падать при виде меня в обморок. Все равно никуда не денешься.

- До скорого. Передавай привет своим жидовским родственничкам, - и пошел по тропинке, выложенной матовыми гранитными плитами с черными провалами стыков, чьи контуры еле виднелись под ногами.

- Иезуит слова! - крикнул он мне вдогонку, когда я отошел уже на порядочное расстояние. Но я ничего не ответил.

…Даже не знаю, сколько времени занял у меня обратный путь по ночному городу; быстрым шагом, переходя иногда почти на трусцу, торопился я по улицам, которые уже опустились на дно ночи; челнок моего движения нанизывал на себя выпуклые суставы переулков, огибая выступавшие из мрака острые локти домов; на углу Гороховой и Фонтанки я сослепу чуть было не налетел на одинокого прохожего: человек испуганно шарахнулся от меня и в мрачном свете желтых фонарей показался похожим на толстяканадзирателя из крепости; а когда переходил щербатую мостовую Шестилавочной улицы из темного низко сводчатого неба полил дождь. Он застучал, засучил сотнею голых пяток, отбивая дробь на карнизах и крышах, зашуршал, будоража возмущенную листву, запрыгал, как девочка на одной ножке, играющая в классы, заскользил по маслянистому зеркалу асфальта, в которое заглядывали перевернутые дома, деревья и фонари; а затем, как уже было однажды, превратился в сухой снег, только не ватный, а рисовый: рисовые градины сыпались сквозь решето невидимого неба, шаркали, прижимаемые подошвами, под ногами и звенели вокруг.