Голубой ангел

Анджела дает ему пакетик, он его вскрывает, слегка волнуясь – а вдруг презервативы теперь другие? Вдруг он не сумеет его надеть? Ему вспоминаются школьные годы. Это – как на велосипеде кататься. Он на­тягивает его, осторожно раскручивая.

Он снова чувствует себя на месте женщины – когда Анджела накло­няется над ним, он думает: а как же прелюдия? Но длится это лишь долю секунды, и наслаждение накрывает его волной, внизу живота разливает­ся блаженное тепло. Он наконец перестает думать – переворачивает ее на спину, и ноги ее раздвигаются. Он опирается на руки, грудь его каса­ется ее груди, ее бедра смыкаются, притягивая его ближе. И вот лицо его прижимается к ее лицу, его подбородок касается ее щеки.

И тут в его голове грохочет взрыв. Треск, хруст, затем скрежет – словно камни перемалываются в пыль. Он не сразу понимает, что про­изошло.

– Что это было? – спрашивает Анджела. – У меня прямо в черепе отдалось.

– Ничего особенного, – отвечает Свенсон. – Я зуб сломал.

Зуб, тихо разрушавшийся несколько месяцев, окончательно рассы­паться решил именно сейчас. А он даже не заметил, что скрежетал зуба­ми. Ужас какой! Так нечестно! Ровно в тот момент, которого он, сам се­бе отказываясь в этом признаваться, так вожделел, когда он наконец получает то, о чем не осмеливался мечтать, у него ломается зуб. Вот они, каверзы среднего возраста, какой позор – предстать стариком, у кото­рого зубы выпадают. Свенсон, не отпуская Анджелу, щупает языком зазу­бренные развалины.

– Пломбу потерял, – говорит он.

– Не только пломбу, – отвечает Анджела.

Эрекции как не бывало. Он перекатывается на бок. Глядит на Андже­лу, лицо которой из страстного становится ровно-невозмутимым. Она моргает, нерешительно улыбается.

– Облом, – говорит она. – Болит?

– Пострадало только самолюбие, – отвечает он. – По нему нанесен смертельный удар.

Главное – не дать ей понять, каким ничтожеством он себя чувствует. Оттого, что он не может сказать ей об этом, на него накатывает такое отчаяние, что к глазам подступают слезы. Он понимает, что это еще и гормональное, это – химия, реакция на фрустрацию. Но нет, он не окончательно забылся – он вдруг изумляется тому, что лежит вот так, го­лый, с этой девочкой, совсем ему чужой. Он должен быть с Шерри, род­ной и близкой. Что он ей скажет, когда она спросит, как он сломал зуб?

Шерри начнет его жалеть, и его мучения, и без того вполне заслужен­ные, станут совсем невыносимыми. Выть хочется: что за глупость, ну за­чем он пил эту ядовитую смесь похоти и самообмана, пил такими ма­ленькими глотками, что с легкостью убеждал себя, будто и не пьет вовсе? На самом деле хочется сейчас ему только одного – лежать, прижав­шись к Анджеле Арго. Но она уже уселась в кровати, скрестив ноги, при­слонившись спиной к стене. Свенсон отодвигается, освобождая ей мес­то. Они держатся с такой непринужденностью, словно не было сексуальных игр: просто две соседки по общежитию собрались заняться маникюром и посплетничать. То, что оба обнажены, никак их не стесня­ет. Он тоскливо смотрит на стены, и взгляд его выхватывает самое пе­чальное: Берт Лар, Гарольд Ллойд, Бастер Китон. Ну почему у Чаплина такой мрачный вид? У него же были сотни женщин.

– Жалко зуб, – говорит Анджела. – Но в сексе чего только не бывает. Со мной однажды такое приключилось. Прямо посреди любовной игры начался эпилептический припадок. Повезло еще, что легкий. Мой партнер бы спятил, если бы я стала биться головой и исходить слюной. Но я собралась с силами и просто ушла.

Как это мило с ее стороны – поведать о собственном провале. Но с другой стороны… а если бы у нее начался припадок сейчас? Что бы он делал?

– Я не знал, что у вас эпилепсия, – говорит он.

– Я сейчас на таблетках. Все в порядке.

– Достоевский тоже страдал эпилепсией.

Свенсон слышит какой-то шум за дверью. Он лежит голый в комна­те студентки. А что, если она ненормальная, заманила его сюда, а потом заявит на него, и его выгонят с работы.

– Дверь запирается? – спрашивает он.

– Ага, – кивает Анджела. – Я ее сразу заперла. Как только мы вошли.

Значит, она все специально подстроила. Э, куда ты катишься? Так ведь недолго превратиться в очередного Адама, обвиняющего Еву в том, что она съела яблоко. Сам не маленький. Сам этого хотел. Взрослый че­ловек, преподаватель. Знал, на что идет. Отличный момент разобраться со своим подсознанием. Или с совестью? Он только что пытался, но не смог трахнуть свою студентку. Впрочем, кто, собственно, проявил ини­циативу? Интересный вопрос. Она ведь пишет как раз про роман учите­ля и ученицы. Может, это психологическое исследование, понадобив­шееся ей для следующей сцены?

Она жмется к нему, как обезьянка, с нежностью – или с сострадани­ем? – ерошит ему волосы. Ее соски касаются его лица. Свенсон ловит один ртом, она отнимает его непроизвольным, уверенным движением, и Свенсон вспоминает – да поможет ему Бог! – как Шерри вынимала из ротика Руби грудь, когда та, насосавшись, засыпала.

Он одевается, а Анджела, по-прежнему обнаженная, идет к компью­теру.

– Давайте еще разок попробуем, – говорит она. Он даже не сразу понимает, что речь не о сексе, а о принтере. – Вдруг мы сотворили чудо? – На сей раз она имеет в виду секс.

Он любуется ее гибким, ловким телом. Главная ее прелесть в естест­венности. Она щелкает мышкой. Принтер мурлычет. Один за другим на стол соскальзывают три листа бумаги.

– Есть! – сообщает она. – Мы таки его реанимировали. Магия какая-то.

Она дожидается, пока он оденется полностью, и протягивает ему ли­сточки.

– Конец главы, – говорит она.

– Замечательно, – говорит Свенсон неуверенно. – Постараюсь про­ читать поскорее.

Звучит это несколько вымученно – он словно расплачивается за удо­вольствие. Так, стоп! Ему же действительно нравится роман Анджелы. Он вовсе не прикидывался, не врал, лишь бы заманить ее в постель. На самом деле все было ровно наоборот. Анджела начала ему нравиться именно потому, что понравился роман. Надо было все так и оставить, не следовало путать одно с другим. Впрочем, никакой катастрофы не про­изошло. Он замолкает, но в конце концов не может удержаться и гово­рит: