Любовь к ближнему

Он трясущейся рукой налил себе еще. Я вежливо сказал:

– Был бы счастлив тебе помочь, Жюльен.

– А ведь ты можешь, забавно, что ты это говоришь, я поверить не могу! – Он придвинулся ко мне. – Послушай, Себ у меня есть к тебе предложение. Подумай хорошенько, идея-то на вес золота.

– Не понимаю.

– Все просто, только момент, кажется, неудачный. Ладно, была не была!

Он кашлянул, отпил янтарной жидкости.

– Слушай: что, если я опишу твою жизнь? В подробностях. Ты бы диктовал, я бы записывал, производил литературную обработку. Разумеется, ты получил бы вознаграждение, и немалое. Двойное преимущество: ты обретаешь свободу, все выкладывая, а я пишу историю, одновременно трагическую и эротическую.

– Но, Жеральд…

– Это называлось бы «Непорядочный мужчина, или Блеск и нищета куртизанки мужского рода». Твое имя не будет упоминаться, ты сохранишь анонимность. Мы сделаем тебя дантистом, инженером, врачом – да кем угодно!

– Жеральд, со мной не приключилось ничего интересного, клянусь!

– Врун!

Он норовил прилипнуть лицом к моему лицу, обдавая меня таким хмельным дыханием, что я боялся опьянеть не меньше его.

– Ты десять лет кряду забавляешься с незнакомками. Вся группа пускает по этому поводу слюни, и ты еще утверждаешь, что это неинтересно? Нет уж, старик, ты определенно не ссс… не скучал.

Он преувеличенно громко рассмеялся, смех был похож на ржание. Я тоже улыбнулся и счел его предложение пьяной болтовней.

Павшая на поле брани

Новость сообщил мне автоответчик в пустой, как тюремная камера, квартирке, снятой для меня на полгода Жюльеном у ворот Обервилье. Фанни нашли мертвой, полуразложившейся, в ее квартире на улице Оратуар, напротив Лувра. Все думали, что она уехала в Центральную Америку, и ждали ее назад 10 июля, к моему дню рождения. А она две недели назад забаррикадировалась у себя в спальне, прижав дверь шкафом и креслами. Ее труп, раздувшийся, как бурдюк, стал мешком гнили, поедаемой червями. Сильная летняя жара ускорила разложение. Она покончила с собой, выпив большую дозу снотворного, приведшую к остановке сердца и к удушью. Ее давно мучила депрессия: карьера в кино так и не сложилась, любовная жизнь состояла из взлетов и падений. Обычный хлеб создательницы хеппенингов ее не радовал. Предупредив, что уезжает на две недели, она постаралась, чтобы все это время ее никто не искал. Наконец консьержка почуяла зловоние и вызвала пожарных, проникших в квартиру. Казалось, Фанни доставило извращенное удовольствие изуродовать себя, остаться в памяти поклонников отталкивающей падалью.

Бесцеремонность ее ухода из жизни затмила мои былые фокусы. Наша группа погрузилась в печаль, ее смерть была для нас сродни преступному оскорблению величества. Она отплыла медленно, как корабль по течению, не оставив ни письма с объяснением, ни признания. Жюльен был раздавлен тем, что она разыгрывала комедию безоблачного счастья. Это стало для него ударом кинжала в спину, его желание все держать под контролем снова вышло боком. Я увидел его в траурном зале больницы Ларибуазьер, где Фанни лежала в закрытом гробу – бальзамировщикам не удалось привести ее лицо даже в относительный порядок. Длинный прохладный коридор связывал дюжину боксов с раздвижными дверями, похожих на номера мотеля. В соседнем зале громоздились другие деревянные ящики – мертвецы, дожидавшиеся своей очереди. Из каждой ячейки доносились траурные песнопения, в самом конце коридора двое стариков, кхмеры или вьетнамцы, молились перед импровизированным буддийским алтарем из нагроможденных друг на друга картонных коробок, на которых горели ароматические палочки. Наш отсек был единственным, лишенным всяких религиозных символов: Фанни ни во что не верила, Бог не был ей опорой. Мелькали женщины в трауре, мимо провели мальчугана, вдову в слезах. Жюльен, сгорбившись в кресле, переживал свою досаду, нечувствительный к царящему вокруг сосредоточению.

– Почему она не позвала меня на помощь? Я бы нашел слова, чтобы ее утешить.

Он топал ногой, нервно потирал руки.

– Это моя вина, Себ, как и с тобой. Я не смог поманить вас идеалом, я оказался плохим пастырем…

Я вяло протестовал. Вдруг ни с того ни с сего, прямо в этой комнатке, среди утренней свежести, рядом с трупом нашей лучшей подруги, он признался мне в недавно случившемся с ним эпизоде. Два года назад, как раз перед свадьбой с Сюзан, он случайно узнал, что его отец умирает от инсульта в больнице Бриансона. Он не видел его двадцать семь лет, но по-прежнему люто ненавидел. Он поселился в отеле в старом городе на неопределенный срок и навестил умирающего. Жюльен с трудом его узнал, разве что по недоброму блеску глаз да по движению челюстей, пугавшему его в детстве, так как они всегда предвещали трепку. Старик не желал его видеть, махал руками, но, лишенный речи, не мог выразить свою волю. Жюльен принялся разыгрывать комедию «Любящий сын», избавив персонал от тяжести ухода за выжившим из ума больным. После каждого приема пищи он силой вытаскивал отца из койки и показывал ему Альпы. Старик со страху делал под себя, отлично зная, что его ждет. Сын поддерживал его несколько метров, потом, убедившись, что в коридоре пусто, как бы случайно убирал руки и восклицал: «Извини, я случайно». Старик валился на пол. Жюльен требовал, чтобы он встал. Он снова видел, словно наяву, как родитель избивает его, как бросает его перед наступлением ночи одного в лесу. Пользуясь отсутствием свидетелей, он садился рядом с больным и перечислял его преступления, бередил раны памяти. Перепуганный отец издавал крики, тянул к сыну руку. Одно связывало их – отсутствие жалости: любой беспомощный человек вызывал в них приступ садизма. Годами Жюльен причинял боль самому себе, занимался боевыми искусствами, чтобы обуздать свою ненависть, направить ее против самого себя. Прекрасный актер, он сумел запудрить мозги сиделкам и докторам. При каждом его появлении в палате старика тот в ужасе таращил глаза.

– Прогуляемся, папочка, как в добрые старые времена? Будешь умником, дам тебе монетку для копилки.

После двух недель такого обращения папаша испустил дух. Сын, державший его за воротник пижамы, грубо бросил его на повороте коридора, и в этот миг у старика остановилось сердце. Пока тот отдавал Богу душу, сын заставил его приподняться и быстро зачитал ему список его гнусностей; наконец, пришедший ему на помощь санитар констатировал смерть. Жюльен сожалел, что все так быстро кончилось, он бы с удовольствием терзал отца еще месяц.

– Не осуждай меня, Себастьян. Ты не представляешь, какую пользу принесла мне эта развязка. Каждый день я вкушал чистейший нектар, заставляя его с процентами расплачиваться за совершенные подлости. Знаю, у него были еще дети, он и их терроризировал, и мне бы хотелось, чтобы они тоже присутствовали при его агонии. Я стал грозой его последних ночей, подобно тому как он отравил всю мою молодость. Видя его слабым, парализованным, я снова поверил в неизбежное торжество праведливости.

Жюльен схватил меня за плечи и сильно стиснул. Он побелел, зрачки сузились. Я испугался, что ему сейчас станет плохо.

– Еще одно. Не надо бы тебе этого говорить, особенно сейчас. Но я верю в откровенность между друзьями. Все то время, что я навещал отца в больнице, я испытывал невероятный эротический подъем Каждый вечер я отправлялся на поиски новой партнерши. Ты меня знаешь, я человек целомудренный, а тут совсем потерял голову. Тогда я и понял, что случилось с тобой. Я тоже был одержимым. Назавтра после смерти старика все кончилось.

Он улыбался, с тех пор ему сильно полегчало. В доказательство он задрал рубашку. На теле у него совсем не осталось стигматов, никаких следов пыток, которым он подвергал себя, за исключением ожога от кочерги на боку. Он демонстрировал мне свое невредимое тело как свидетельство торжества над собой. Я был тронут тем, что этот властелин признается мне в своих слабостях и ищет моего одобрения. Я вдруг вспомнил смерть моего собственного деда в 1997 году. Бывший коммунист-активист угасал в больнице Лаэнек от рака горла. Однажды мой отец в волнении бросился к его изголовью, размахивая газетой. Тогда как раз наступил крах экономики в Юго-Восточной Азии.