Усы (сборник)

– В «Камергерском переулке», по-моему, дана более обширная общественная панорама, чем в ваших романах, написанных в 1980-е годы. В новой книге рельефно показана жизнь разных социальных слоев.

– Если взять роман «Шеврикука, или Любовь к привидению», который я пока считаю наиболее серьезной своей работой, то там тоже была попытка это сделать. Правда, во всех предыдущих моих работах один основной герой, а в «Камергерском переулке» все расслоилось. С одной стороны, мне казалось, что я зря так сделал, а с другой – такая структура романа, может быть, дает больше возможностей рассмотреть разные варианты человеческого бытия.

– В книге присутствует мотив бесследных исчезновений. Пропадают не только люди, но и целые здания. Можно ли это понять символически, как констатацию того, что Москва в прежнем своем виде исчезает?

– Центр Москвы, конечно, теряет свою духовную суть. Верх берут другие нравы, другие ценности. Денежная лихорадка оттесняет людей культуры в глубину какой-то щели, они оказываются как бы в другом измерении, где остаются при своих понятиях о чести, о житье-бытье.

– Кстати, эта закусочная, которая находится в центре сюжета и которую называют Щелью – она действительно существует?

– Так в романе же все описано – ее купили, и сейчас там какое-то богатое заведение. А бывшая квартира Сергея Сергеевича Прокофьева в доме напротив, в которой раньше был музей, превращена в ювелирный магазин. Вот вам и все нынешние московские ценности.

– Можно ли, по-вашему, экранизировать «Камергерский переулок»? По-моему, это хороший материал для кино.– Я меньше всего об этом думал. Я все-таки пишу слова, а не зрительный ряд. Но если кто-нибудь возьмется, то я, наверное, соглашусь.

2008

Ольга Андреева Я только сочинитель [6]

За последние 20 лет изменилась не только политическая карта, изменились стиль и жанр эпохи. Множество знаменитых некогда фигур кануло в Лету, незаметно выпало из рук истории. Писатель Владимир Орлов – один из тех, кто остался.

Поступать в Литинститут в последнее десятилетие прошлого века было как-то неловко: гласность все-таки. Казалось, только начни писать – и сразу будет «Война и мир». Впрочем, те, кто все-таки туда шли, подозревали, что «Войны и мира» все же не получится. И им было стыдно. Поэтому я поступала тайно. А когда, пройдя творческий конкурс, приехала сдавать вступительные экзамены, неожиданно пережила сладкий момент славы: в институтском коридоре за спиной шептали:

– Она на прозу прошла, к Альтисту Данилову! В том запредельно далеком 1995 году курс прозы набирал великий и ужасный Владимир Орлов, он же Альтист, он же Аптекарь, в недалеком будущем он же Шеврикука. Пять лет похожий на своих любимых домовых Владимир Викторович входил в нашу семинарскую комнату, смешно шаркал, смешно картавил, смешно сутулился, носил смешные растянутые свитера и рассказывал множество смешных историй. Мы влюбленно и благодарно хохотали, до хрипоты ругались и при этом твердо знали: вот так, сквозь смех и страсть споров, на нас в упор смотрит настоящая большая литература. Больше не бывает.

– В начале 90-х стало понятно, что литература позиции кончилась: никакой автор никуда за собой повести не может. С тех пор у литературы появился какой-то новый статус?

– Ну, в первой половине 90-х еще были остаточные явления. Правда, скандалами своими все союзы настроили людей на то, что писатели – люди скандальные и больше ничего. Но все равно литература-то кой-какая тогда создавалась. А сейчас ее просто вообще почти нет.

То есть сам термин «писатель» превратился неизвестно во что. У нас сейчас все «пишут книги». Причем даже не могут сообразить, что книгу не пишут – пишут повести, романы, рассказы. Даже в книгах жалоб делают записи, но их не пишут. Но этим овощам, которые на каждой коммерческой грядке возникают, – им наплевать.

Как бы ни были плохи писатели, которые сочиняли произведения, становившиеся иллюстрациями к краткому курсу КПСС, они все-таки были озабочены уровнем литературы. Например, Кожевников: его обслуживали два-три человека, которые его тексты редактировали, что называется, – переписывали. Чаковский, тот был главным редактором «Литературной газеты», вроде бы должен был обладать хотя бы грамотным языком, но его тоже переписывали, чтобы хоть какое-то благообразие было. А теперь это никого не беспокоит. Пошла такая безответственная каша…

– Как ваши отношения с властями складывались?

– Никак. Власти сами по себе, я сам по себе. Диссидентом я не был. Ну, были у меня эти восемь с половиной лет, где-то с 68-го по 76-й примерно, когда совсем не печатали. Началось все с романа «После дождика в четверг». Сначала в «Юности» меня сильно порезали. Убрали все главы, которые связаны были с историей одной стахановки. Я ее не придумал, эту историю. Просто она имела выходы на Сталина, на Калинина и прочих там. Ну, все это в журнале в какую-то маленькую главку свели. А когда книжка выходила, то это вообще непонятно куда девалось. И с той поры вот до 76-го года меня просто не печатали. Набирали – разбирали, набирали – разбирали. «Происшествие в Никольском» было набрано в «Новом мире» и разобрано. «Что-то зазвенело» – рассказ, который как бы предваряет «Альтиста Данилова», его набрали в «Юности»…

– Как это – предваряет?

– Ну, он даже как фрагмент вошел в «Альтиста Данилова». Там любовь домового к реальной женщине. Я женщину абсолютно реальную взял, а домового, который живет в лифте, в пружинах, придумал. И сам не понял, что написал. Стал показывать людям. В «Юности» набрали и разобрали. После «Альтиста Данилова» извинялись передо мной.

Потом у Стругацкого в «Библиотеке фантастики» набрали. Но пришло новое начальство из ЦК комсомола, и этот том тоже разобрали. Я пошел тогда к замдиректора издательства «Молодая гвардия» – Авраменко такая была дама, – надо было выяснить: может, создалось такое впечатление нелояльности или еще чего-то. Ну, пошел я, значит, выяснять отношения, говорю: «Почему вы сняли этот рассказ?» Она мне: «А потому что он слишком талантливый и выбивается из сборника». Ну, в общем, опубликовал его Олег Попцов в своем журнале «Сельская молодежь» в году 89-м.

Но все равно у нас, у поколения, которое в «Юности» начинало, было такое ощущение: нельзя писать так, чтобы тебе было стыдно – и по-человечески, и перед писателями, которых ты уважал: стыдно перед Гоголем, перед Достоевским. Сейчас полное отсутствие стыда у всех этих наших многомиллионных тиражниц – Донцовой, Марининой. Языка нету никакого.

И слово «писатель» – это вовсе не то слово, которое должно бы соответствовать истинному статусу писателя.

– А в чем разница?

– Ну, писатель – это все-таки какая-то общественная фигура, которая увлекает и жизненным подвигом, и позициями героев, поступками, раздумьями. Я просто сочинитель, я не трибун, ничего такого.

– Ваш рецепт бессмертия? Как остаться во времени, когда изменилось все то, что вас создало как писателя?

– Ну, во-первых, это зависит от натуры. Зависит от наполненности человека, который что-то создает. С другой стороны, вот во втором томе «Дон-Кихота» есть такой эпизод. Там люди задают вопрос знаменитому художнику – ну, можно предположить, Веласкесу, – как он пишет. Тот думает-думает, а потом говорит: «А как получится». Ван Эйк, один из самых любимых моих художников, подписывал свои работы «Как умею». Вот и я пишу как умею и как получится. И все время стараюсь дать какую-то информацию.

В 60–70-е годы отсутствие информации вызывало действие литературы. Потому что человек, не обладающий каким-то знанием о происходящем в мире, он иногда в произведениях искусства находил даже то, чего в них и не было. А если сейчас просто истории рассказывать, обыкновенные, то есть прямые тексты писать, они уже плоско накладываются на то, что мы знаем из СМИ. Другое дело, что СМИ наши тоже подчинены коммерческому характеру их деятельности: чем больше всякой крови, чем больше скандала, тем больше рекламы. Получается чистый невроз. Вроде ничего особо и не показывают, но все на каком-то вое, вопле, натуге какой-то. Это тоже создает отношение к литературе как к чему-то вторичному, или третичному, или семитичному, что в жизни никакой роли и не должно играть.