Лондон: время московское

Однажды, возвращаясь из гостей, Слепая спросила про Немого одну из своих товарок:

— Что он там рисует?

— Хрен его знает, — был ответ. — Бревна какие-то.

И Слепая сразу догадалась, что бревна — это значит дом. Эти вечера с Немым, это шуршание его листов и его карандаша обрели для Слепой новый и обнадеживающий смысл: она сидела и слушала, как Немой рисует дом, который они построят и будут жить. Она понятия не имела, как строят дома. Но Немой-то уж наверное знал, раз рисовал чертежи так подробно.

За окнами становилось теплее. Стали открывать форточку.

Воздух в комнате с каждым днем был всё более обнадеживающим. Однажды Слепая пришла к Немому и услышала, что он больше не чертит, а складывает рюкзак. Он шуршал своими бумагами, шуршал неизвестно откуда появившимся куском полиэтилена. Стукнул об пол и тоже отправился в рюкзак тяжелый предмет, про который Слепая догадалась, что это топор. Она испугалась, что Немой уедет и оставит ее. Но он собрал рюкзак, взял Слепую за руку, вывел из комнаты и повел к комнате женщин. Остановился в дверях и ждал.

Слепая поняла, что нужно собрать вещи. А какие там у бездомной вещи? Пара кофточек, юбка, теплая куртка… Да иконка Серафима Саровского, которую подарили православные волонтеры и на которой лукавые товарки Слепой пририсовали святому черные очочки. Она собралась в пять минут. Немой опять взял ее за руку и повел на улицу.

Диктор в метро сказал: «Станция „Площадь Ленина“. Финляндский вокзал». Слепая поняла, что они едут куда-то вон из города. Машинист электрички тоже объявлял станции, и одно из названий было очень смешное — Лисий Нос. По вагону ходила чья-то огромная собака. Она ткнулась Слепой носом в руку. Нос был холодный.

Потом они вышли из поезда и пошли куда-то. Немой шел очень быстро. Но Слепая легко запоминала дорогу: повороты, неровности, подъемы, спуски — она была уверена, что сама найдет дорогу на станцию. Она знала, что Немой не слышит, тем не менее всю дорогу разговаривала с ним: «А че, ты будешь строить дом, а я буду на станцию ходить. Может, работа какая, может, дачники. Не пропадем». А потом она услышала плеск волн и запах моря. И морской ветер погладил ее по щекам. Впервые в жизни она потрогала море рукой и попробовала на вкус. Вода была чуть солоновата. «А че, — сказала она. — Дом с видом на море, круто!»

Слепая слышала, как Немой бросил рюкзак на землю, развязал, достал топор и отправился в рощицу, от которой пахло молодыми сосновыми иголками. Он нарубил сучьев, развел костер, взгрел на костре банку тушенки. Тушенку он открыл топором. Не потому, что не было ножа, нож был. Слепая резала им хлеб и лук. Хлеба, лука и тушенки у Немого в рюкзаке было еще дня на три.

После ужина они долго сидели, обратившись в сторону моря. Курили. Было уже поздно, но не темнело. Слепая умела отличать свет от темноты. «Че ты хочешь! — сказала Слепая. — Белые ночи, блин!»

Наконец Немой встал и принялся расстилать на земле полиэтилен. Немая слышала, как он забивает в землю колышки и как получается похрустывающая на ветру палатка. Они залезли внутрь. Там было тихо, но холодно. Немой потянул Слепую к себе и взял за пазуху, чтобы она согрелась.

Так началось самое счастливое в жизни Слепой время. Они вставали рано, купались голышом в ледяной воде. Слепая втягивала живот, чтобы талия казалась тоньше, — Немой же видел. Завтракали, пили чай, Немой принимался за работу, а Слепая отправлялась к станции на промысел. Летом, особенно в начале лета, на дачах и вправду не пропадешь. Дачники после зимы наводят порядок. Каждый день находилась какая-нибудь работа. Слепая мыла полы и окна, сгребала старые листья. Некоторые дачницы удивлялись, как это она не видит, а сгребает чисто. Жгла костры. Выходила к электричкам на станцию и просила милостыню. Иногда подавали много. Да потом ее уж и знали в поселке. Их с Немым даже и бомжами не называли, называли почему-то экологами. Когда она шла по улице, некоторые люди просто давали ей овощей, хлеба или денег. Ближе к вечеру Слепая возвращалась в их с Немым лагерь и готовила ужин. Воду брала в большом ручье, который прямо за рощицей впадал в море. Она кашеварила что-нибудь и слушала, как Немой работает, как стучит его топор. Немой работал не переставая. Слепая хотела было пойти пощупать, что у него там получается, но Немой не пустил ее, и она подумала, что опасно, наверное, для слепой женщины ходить под незакрепленными стропилами, или как это там называется у них, у плотников.

Однажды промысел на станции оказался таким удачным, что Слепая купила в магазине и принесла Немому бутылку водки. Он молча взял водку и спрятал. Слепая слышала куда, но взять бутылку не посмела и больше никогда водки из поселка не приносила. За все лето они ни разу не выпивали. И Слепая понимала почему. Потому что если выпиваешь, то какая уж работа. А Немой работал от зари до зари, даже когда были белые ночи и от зари до зари было очень долго.

Слепая не знала, где Немой берет свои бревна, свои доски, гвозди, шурупы или что у него там. Наверное, он привозил строительные материалы, когда Слепая ходила на промысел. Но она всегда знала, когда Немой привез новые бревна. Бревна пахли свежей смолой. И она знала, что у Немого есть пила. Сначала не было пилы, а потом появилась. Еще Слепая слышала, как Немой режет какую-то материю и скручивает какие-то веревки, но не могла сообразить, зачем это. Может быть, это было для утепления или для обивки.

Так проходили день за днем, неделя за неделей — самые счастливые. В бездомной своей жизни Слепая привыкла со всеми ругаться и вздорить, но поругаться с Немым было нельзя. Он ведь не говорил и не слышал. И он никогда ее не бил. А кроме обычной мужской ласки была у Немого для Слепой еще какая-то особенная ласка, отеческая, как к дочке: после ужина, когда они садились покурить, обратившись к морю, Немой гладил Слепую по голове. И Слепая чувствовала, как день ото дня ладонь его становится всё крепче и всё сильнее пахнет деревом.

Однажды Слепая пошла к ручью мыть котелок, зачерпнула со дна песка, чтобы потереть получше, и почувствовала боль в пальце. Кто-то ее укусил. Слепая отдернула руку и почувствовала, как этот кто-то, кто укусил, отцепляется от ее пальца и летит ей за спину в траву. Когда кусачка упал с тихим шорохом, Слепая уже сообразила, что это рак. Нашарила рака в траве, взяла аккуратно за бока и понесла Немому. Немой взял рака, погладил Слепую по голове, отнес рака обратно в ручей и выпустил в заводь. Слепая не знала почему. Точно не потому, что пожалел. Немой не жалел животных. Никогда не убивал для развлечения, даже комаров, но чтобы есть — убивал. Однажды Слепая слышала, как Немой швырнул топором в чайку, пришиб, поймал, отвернул голову, ощипал, выпотрошил и отдал, чтобы Слепая приготовила суп. А рака отпустил. Слепая не понимала почему, но спросить было нельзя. Он же немой.

Дни тем временем становились всё короче, а ночи — всё длиннее и холоднее. Немой работал меньше. Иногда даже и в светлое время суток не работал: охотился на чаек, гулял со Слепой по берегу моря. Она замирала, когда Немой шел с ней гулять. С ней никто не гулял с самого детства.

Они гуляли почти каждый вечер, пока не испортилась погода. Летний теплый ветерок сменился сильным осенним пронизывающим ветром. В тот день Немой взял ведро и направился к ручью. Но вернулся не сразу, а примерно через час. Слепая слышала, что в ведре копошились раки. Их было целое ведро. И Слепая поняла, почему Немой тогда отпустил рака, которого она поймала, — хотел наловить раков сразу много и устроить праздник. Слепая не знала, какой в тот день был праздник. Но Немой сварил раков и открыл еще в начале лета припрятанную бутылку водки. Они выпили, закусили раками и сразу опьянели оба после трехмесячной трезвости. Ночь была холодной, ветер стал шквалистым, но они разложили большой костер, водка согревала, они продолжали выпивать, обнимались, Немой смеялся, а Слепая всё говорила и говорила что-то и даже спросила Немого, как он думает, может ли у них быть ребенок. Немой, разумеется, ничего не ответил. Они доели раков, допили водку, Немой встал и повел Слепую в палатку. Они шли, покачиваясь и смеясь.