Лондон: время московское

Чем старше я становился, тем чаще обо всем этом думал. Стелла, с которой мы переписывались время от времени, рассказывала, что Надежда Васильевна хочет отправить ее в Сорбонну. Но за год до окончания школы ее странная бабушка умерла.

Я не понимал, зачем мне ехать в Екатеринбург на похороны Надежды Васильевны — ведь я не полетел туда, даже чтобы проститься с Димкой! Но Андрей Сергеевич настаивал, и поэтому я попросил мать Джонни проводить меня в Хитроу. Мне очень нравилась мама моего друга. У нее было еще два мальчика, младше нас с Джоном, и взрослая дочь — она жила где-то в Уэльсе.

— Как вы считаете, мэм, девочки лучше мальчиков? — спросил я по дороге. Мы, конечно, собрали все лондонские пробки.

Миссис Эшвуд расхохоталась — у нее был смех точь-в-точь как у Джонни.

— Что за глупые фантазии, русская душа? — так она звала меня после одной истории, литературного вечера, посвященного моими заботами Достоевскому. — Мужчина и женщина — две части одного целого. Что лучше, правая половина яблока или левая?

Миссис Эшвуд обладала неортодоксальным мышлением, клянусь, если бы она не была мамой моего друга, я бы на ней женился.

— Знаешь, русская душа, — сказала миссис Эшвуд, пока мы с ней бежали на регистрацию рейса, — с девочками женщинам проще, особенно простым женщинам. Девочки — в той же системе интересов. А мальчики… Им нужно так много! С ними нужно общаться, и еще — их обязательно нужно любить!

Добрая миссис Эшвуд громко чмокнула меня в лоб и подтолкнула к выходу.

Из-за меня похороны отложили на два дня, и мы с Андреем Сергеевичем мчались в крематорий как на пожар. Надежда Васильевна лежала в гробу — белом, как у невесты. На лбу у нее была повязка, но не с молитвой, как у православных, а со словами «Так умирает Надежда».

Стелла схватила меня за руку, и я почувствовал, что не смогу отцепить ее пальцы — они были как ленты, привязанные тройными узлами к спинке стула.

Бухнула дверь, гроб ушел в печь, будто участвовал в спектакле с крутящимся полом и сменой декораций. Мы вышли из зала, Стелла не плакала, но глаза ее блестели.

Андрей Сергеевич протянул мне конверт — я видел в его лице облегчение, что сейчас он может наконец открыть правду.

Буквы скакали перед глазами как черти.

… августа… города Екатеринбурга… официально удостоверяю…

Это было свидетельство об опеке и еще какие-то бумаги, подтверждавшие, что Надежда Васильевна X. была моей опекуншей, она же оплачивала учебу в Англии. Последний листок в конверте — даже не листок, а крошечная бумажка, на каких пишут записки неважным людям:

«Девочки — лучше! Пусть у вас родится дочка. И не вздумай обижать Стеллу, а то я приду к тебе в кошмарах и замучаю до смерти».

Я боялся смотреть на Стеллу, чувствовал, что ее рука опять впилась в мою — пальцы у нее были холодные и почему-то колючие, как чертополох, символ Шотландии.

— Не сработал ваш оцинкованный таз, — сказала Стелла. — Надежда Васильевна хотела напугать меня, а я, назло ей, влюбилась. А ты? Ты любишь меня?

Вечером, после недолгих, но все равно утомительных поминок, я вышел из Семёры — она была теперь облезлой, странно маленькой. «Березки» уже не было, на ее месте стоял актуальный по тем временам «пивной стол». На Белореченской я поймал частника, и тот, под Аллу Пугачеву и вонь соляры, повез меня на Широкореченское кладбище. Частник ехал вкругаля, его явно вдохновил британский пиджак. Высадил он меня у главного входа на кладбище, и я довольно долго бродил среди могил, пока не вышел к «аллее героев». Надгробные памятники в полный рост, портреты братков — с ключами от «мерседесов», цепями на шее и клятвами «не забыть». Димкина могила нашлась здесь же, его удостоили вполне приличного памятника с портретом. Брат смотрел на меня, глаза в глаза. На полысевшем венке спала, уютно свернувшись, серая, как гранит, собака. Ее не будили ни мои вздохи, ни удары далеких лопат, ни чье-то ясное пение, прилетавшее издалека:

Валерий Панюшкин. Слепая и немой

Первым начинает чайник. Раньше, когда чайники кипятили на огне, песенка у них была долгой и тихой. У современных электрических чайников песенка бурная и короткая: сквозь ветер! сквозь бури! свинцовое море! рваные тучи! бледное солнце! — что-то такое он поет и, быстро допев, звякает. И вот уж когда он звякает, тут вступает Слепая.

— Да, блин, а что? — говорит мне Слепая. — Не веришь? Я его сначала по запаху узнала, точно. Комната была большая, все разговаривают, а он-то, блин, молчит! Но я сразу поняла, что по голосам-то в комнате как будто пятеро, а по запаху — шестеро.

Не надо только думать, будто от Немого дурно пахнет. Когда бездомный отмыт, пострижен, побрит, избавлен от вшей и чесотки, когда у него есть чистая одежда и чисто прибранная комната, пусть даже и на шестерых, у него уже не будет того ужасного запаха, который заставляет вас воротить нос при виде бездомных на улице. Немой не пахнет ни мочой, ни водочным перегаром, ни застарелым потом, ни опасными болезнями. Но он пахнет бездомностью. Это сухой и грустный запах, похожий на запах травы. Бездомностью пахнет каждый бездомный, но запах ее у всех разный, потому что и бездомность — разная. Кто-то прокутил свою жизнь буйно и весело. Кто-то стал жертвою преступления, кто-то, наоборот, совершил преступление и решил скрываться, кто-то тяжело заболел, а у кого-то, наоборот, болезнь унесла близкого человека, на котором, оказывается, держалась вся жизнь.

Слепая стала бездомной по любви. По юношеской отвергнутой любви. Так она рассказывает, если не врет.

— Влюбилась, как дура, а он-то и не захотел. Даже разочек не захотел, блин. Видно, брезговал, блин, что слепая.

Эта отвергнутая любовь терзала Слепую, ныла, жгла, и от жжения в груди не помогало ничего, кроме водки. Слепая пила сначала дома, потом у добрых людей, потом у других добрых людей и однажды потерялась. А она ведь слепая. Так что дорогу домой, которую зрячий человек искал бы несколько часов, Слепая искала два месяца. Нашла. Позвонила в дверь. Услышала за дверью шаги сестры, с которой жила, но дверь не открылась, а вскоре приехала милиция и забрала Слепую, несмотря на крикливые ее просьбы проверить по домовой книге, впустить в квартиру, открыть тумбочку, там паспорт… Не было уж там никакого паспорта, и не было уж никакой записи в домовой книге — так рассказывает Слепая, если не врет.

Потом несколько лет она скиталась, собирала цветной металл на свалке, ела в благотворительной столовой Армии спасения, где дают вареное яйцо и пластиковый стакан бульона. И наконец оказалась здесь, в ночлежке на Синопской набережной.

Ночью Слепая спала в большой и грустно пахнущей комнате, которую делила еще с пятью женщинами. Утром уходила на промысел: продавала газету «На дне», мыла пол в небольшом павильончике близ Апраксина двора, иногда подворовывала что-нибудь из еды или галантереи. А по вечерам в ночлежке женщины ходили в гости к мужчинам или, наоборот, мужчины к женщинам. Пили чай. Комендант строго следил за соблюдением сухого закона, поэтому водки почти никогда не пили.

В один из таких вечеров Слепая и обнаружила, что в комнате не пятеро мужчин, а шестеро. Подошла к шестому мужчине, сидевшему у окна, и спросила его о чем-то.

— Он глухонемой, — раздалось сразу несколько голосов.

А Немой приложил палец к губам Слепой и потянул ее за руку вниз, чтобы Слепая села на стул с ним рядом. Она сидела, нюхала и слушала. Пахло бумагой, новой хорошей бумагой. И, судя по звуку, Немой чертил что-то, разложив свои листы на широком подоконнике. Так продолжалось несколько вечеров подряд. Кроме запаха бумаги был еще запах сырого холодного дерева, потому что за окном была ранняя весна, а рамы были старые. Кроме шуршания карандаша Слепая слышала еще и грохот за окном — на Неве ломался лед.