Новый Мир ( № 6 2008)

На эскалаторе все и началось.

2

Я наступил ей на ногу. Какая-то бабка перед эскалатором затопталась, как будто в воду собралась прыгать, заметалась из стороны в сторону, я отпрянул от этой иногородней старухи и наступил на ногу Елизавете. Она ойкнула.

— Извините, пожалуйста... — сказал я, и тут меня вместе со старухой впихнули на эскалатор. Старуха вцепилась в мое плечо, и мы так поехали, как скульптура. Елизавета плыла сзади и как только меня не называла. Мне удалось освободиться от бабкиных рук уже внизу (народ смеялся над нами – такое со мной часто случается), я повернулся к Елизавете, чтобы хоть как-то ее заставить замолчать, и она сразу замолчала. Я снова отвернулся, чтобы сойти с эскалатора вслед за прыгнувшей старухой, но она (Елизавета) схватила меня за локоть, и снова я чуть не упал.

— Ну-ка, ну-ка! — закричала она. — Что-то я тебя не разглядела!

И она бесцеремонно поставила меня к стене и начала рассматривать. Не вырываться же от этой психопатки?

— А ну сними шапку, — приказала Елизавета и сняла с меня шапку. — Ты смотри, неужели сами вьются?..

Тут я вырвался и пошел к поезду. Я не оглядывался, но почему-то был уверен, что она идет за мной.

Я заскочил в вагон, двери захлопнулись и придавили Елизавету. Надо было мне разжать двери и вытолкнуть ее, а я зачем-то впустил ее в вагон.

С этого все и началось. Она смотрела на меня в упор, прямо в глаза. А я этого страшно не люблю. Я прошел по вагону, сел на свободное место, достал книгу — учебник “Теоретическая механика”.

Я пробовал читать, а прямо передо мной стояла Елизавета. Я видел ее желтые сапоги с медными шпорами и блестящий нежно-коричневый мех шубки. Я не разбираюсь в женской одежде, но, по-моему, она была одета как взрослая женщина.

Я даже не мог понять, симпатичная она или нет. За весь месяц я ни разу не задержал на ней взгляда, потому что тогда — конец. Тогда она уличит меня в этом, и... не знаю, чем это закончится.

3

Почему-то маме она очень понравилась. Это было в тот же вечер. Она вошла вместе со мной в прихожую и сказала:

— Уфф, ну вот. Теперь я спокойна. А то, вы понимаете, Мария Павловна...

— Мария Петровна, — поправила ее мама, не меньше меня ошеломленная.

— Ну да, конечно! — сказала Елизавета. — Он же такой рассеянный, беззащитный! А время позднее. Знаете, сколько бандитов на улицах? Ну, я пошла. Дело сделано.

И она ушла.

— Кто это? — спросила мама.

— Откуда я знаю? — сказал я, но тут же, чтобы смягчить невольную резкость, немного приврал: — Знакомая одна. Даже имени не знаю.

— Какая решительная, — сказала мама с непонятным выражением.

— Даже слишком, — сказал я. — Суперрешительная.

4

Через неделю Елизавета уже таскала белье в прачечную.

Если я стану рассказывать сейчас, сколько раз я вырывал у нее руку в кино или даже в комнате, когда мы смотрели телевизор, а мама была на кухне, сколько ее записочек я рвал не читая, то не хватит целого вечера на этот рассказ.

От одного, правда, я отучил ее сразу — от привычки лапаться в подъезде. Она, как тогда в метро, поставила меня к стене и с каким-то урчанием схватила одной рукой за талию, другой за шею и впилась в губы.

Я живо завернул ей руку за спину.

Она так зарыдала! Даже извиняться пришлось. В этот момент я чуть было не совершил решающую ошибку: моя рука потянулась погладить ее волосы, но она вдруг вывернулась и укусила меня в ладонь. И я понял, что все ее поступки направлены на обладание. Мне стало страшно.

А мама была в упоении от Елизаветы.

5

Елизавета вместе с родителями торговала итальянской мебелью. Денег у нее было столько, что мама смотрела на нее без всякой мысли, с одной только преданностью. Пока воспитывала меня, ни разу не расслабилась, но появилась Елизавета, и она потеряла волю.

Елизавета приносила шейку, груши, сыры, креветки, фисташки, шоколад, и мама каждый вечер ждала ее, нетерпеливо поглядывая на часы. Мне казалось даже, что она облизывалась. Елизавета приносила еще и хлеб, пышный, белый, и масло, сочащееся и желтое.

Мама делала стойку — Елизавета заваривала чай, резала хлеб, намазывала масло, покрывала его розовой пластиной рыбы...

Да. И сам я любитель солененького. Но я боялся любой формы зависимости от Елизаветы. Я культивировал в себе брезгливость к ее солдатским манерам, громкому смеху, безошибочным рукам. Я старался не оставаться с ней наедине.

Но мама, жадно проглотив три-четыре бутерброда, становилась приторно-ласковой, начинала понимающе хихикать и уходила из дому.

Елизавета шла на меня, как Вий...

6

Когда-нибудь мне не удастся сохранить брезгливое бесчувствие — ведь Елизавета, подплывающая ко мне мягкой грудью, бесстыжими пальцами, ярким, как семга, языком, была красивой женщиной. Когда-нибудь она догадается погасить свет, и все будет кончено.

— Вредный какой! — говорила Елизавета, в очередной раз обкусав мои губы и отомкнув меня от пуговиц и молний. Я лежал под нею как Чехия под Гитлером — покорно, но суверенно.

Но от одной мысли о том, что мне придется сосуществовать с Елизаветой долгие годы, мороз пробегал по коже.

И выхода я не видел.

7

Что у меня от мамы — так это голос. Низкий, звучный голос с интонациями “чего изволите?”. Причем я знаю людей, которые используют эти интонации для маскировки, для того, чтобы не отпугнуть проплывающую мимо рыбешку, а мы...

Мы с мамой — два красивых и глупых карася. Нас все время путают по телефону.

— Мария Петровна, это вы? Это Екатерина. Можно Святослава?

— Это я.

— Голос у тебя — женский!

— Это я... кгм... кгм... не прокашлялся...

Высшие силы, которые постоянно и бесцеремонно вмешиваются в нашу жизнь, делая ее запутанной и беспросветной, иногда как будто вспоминают о чувстве меры.

Мне звонила моя двоюродная сестра, Екатерина. Это еще то существо. Ей девятнадцать лет, но она уже три года не общается с родственниками.

С тех пор как она заняла второе место на городском конкурсе “Мисс Вселенная”, она успела купить однокомнатную квартиру, раз двадцать слетать за границу и пару раз побывать замужем. Мы с ней никогда не дружили. И вот она позвонила.

— Приве-ет! — сказала она лживым оживленным голосом. — Чего не звонишь, птенчик?

(Это я не звоню?! Да посмел бы я...)

— Слушай, — сказала Екатерина без всяких предварительных предложений, — я тут улетаю в Штаты на полгода...

— Поздравляю...

— Не перебивай! Что за привычка! Ты ведь с женщиной разговариваешь! Какие-то вы здесь хамы в этой стране!

И она бросила трубку.

8

Через десять секунд раздался новый звонок.

— Я же тебе забыла сказать: я улетаю в Штаты на полгода и мне некому доверить квартиру. Давай переезжай прямо вечером. Но смотри мне — всяких грязнуль чтобы ты сюда не таскал, ясно? Самолет у меня в двадцать три пятьдесят. Чтобы к шести часам был как штык.

9

Я оставил маме записку следующего содержания:

“Мама!

Если бы я был один, я убежал бы в Хабаровск или куда-нибудь подальше. Но у меня есть ты. Поэтому я остаюсь в этом городе и буду посылать тебе деньги. Когда этот динозавр перестанет появляться, сообщи мне на Центральный почтамт до востребования. Не плачь. Мне еще хуже”.

И ушел.

10

Екатерина встретила меня с полотенцем на голове.

Бесцеремонность ее, казавшаяся хамством, была на самом деле большой степенью свободы. Она непринужденно посвящала меня в тонкости квартировладения, одновременно подкрашиваясь, причесываясь, переодеваясь.