Кондотьер

А посмертное издание «Кондотьера» нашло в моем лице пишущего предисловие Мартино.

Анри Мартино (1882–1958), как известно, был преданным и скрупулезным издателем Стендаля, а еще певцом местечка Кулонж-сюр-Лотиз (Де-Севр).

Кондотьер

Мадера оказался тяжелым. Я схватил его под мышки и, пятясь, потащил вниз по лестнице, ведущей в мастерскую. Его ноги бились о ступеньки, и эти скачкообразные шлепки, вслед за моими неравномерными шагами, глухо отражались под узкими сводами. Наши тени плясали по стенам. Густая кровь все текла и текла, сочилась из набухшего махрового полотенца, растекалась по шелковым отворотам, терялась в складках пиджака; иногда поблескивающие слизистые струйки, задерживаясь на мельчайших шероховатостях ткани, собирались в сверкающие капли и падали на пол, взрывалясь звездными брызгами. Я положил его перед лестницей, прямо у двери в мастерскую, и пошел наверх, чтобы забрать бритву и вытереть пятна крови до прихода Отто. Но Отто, войдя через другую дверь, явился почти тотчас же и, недоумевая, уставился на меня. Я бросился назад, сбежал по лестнице и закрылся в мастерской. Запер дверь и загородил ее шкафом. Через несколько минут Отто спустился, попытался выбить дверь — та не поддалась, — затем потащил Мадеру наверх. Я придвинул к двери еще и верстак. Чуть позже Отто вернулся. Позвал меня. Два раза выстрелил в дверь.

Вот видишь, а ты, наверное, думал, что это легко. Никого в доме, никого вокруг. Если бы Отто не вернулся так скоро, где бы ты был сейчас? Не знаешь. Сейчас ты здесь. В своей мастерской-лаборатории, как обычно, и ничего или почти ничего не изменилось. Мадера мертв. Но даже теперь… Ты все в той же подземной мастерской, только теперь здесь стало чуть беспорядочнее, чуть грязнее. Тот же свет, проникающий через подвальное окошко. И распятый на мольберте Кондотьер…

Он осматривается. Тот же письменный стол и толстое стекло, тот же телефон и календарь на подставке из хромированной стали. Как всегда, холодная строгость, неукоснительный порядок, суровый стиль и ледяная цветовая гармония — темно-зеленый ковер, рыжие кожаные кресла, светло-охристые обои — безликая сдержанность, большие металлические кляссеры… И вдруг — обвислое тучное тело Мадеры и возникшее ощущение гротеска, фальшивой ноты, чего-то несуразного, неуместного… Мадера свалился со стула и теперь лежал на полу с почти закрытыми глазами и приоткрытым ртом; это придавало ему глупое выражение ступора, которое оживлял тускловатый проблеск золотого зуба. Из рассеченного горла кровь била густыми струями, текла по полу, постепенно заливала ковер; вокруг лица Мадеры, уже отмеченного подозрительной белизной, расплывалась нечеткая черноватая клякса; эта теплая, живая, животная прогалина медленно овладевала всей комнатой, захватывая даже стены, как если бы строгий порядок внезапно был нарушен, упразднен, уничтожен, и уже не существовало бы ничего, лишь это увеличивающееся пятно и эта нелепая непристойная масса — распустившийся, необъятно раскинувшийся труп…

Почему? Почему Мадера сказал эту фразу? «Думаю, это не составит никакого труда». Он пытается точнее припомнить интонацию, тембр голоса, удививший его, когда он услышал Мадеру в первый раз, легчайшую шепелявость, слегка неуверенную певучесть, почти незаметное прихрамывание слов, как если бы тот запинался — чуть ли не спотыкался — и постоянно боялся оговориться. «Думаю, это». Откуда родом? Испанец? Южноамериканец? Акцент? Наигранный акцент? «Не составит труда». Нет. Всё куда проще: легкая картавость. А может, легкая хрипота? Он вспоминает, как Мадера шел к нему с протянутой рукой: «Гаспар — ведь именно так вас следует называть, не правда ли? — я действительно очень рад с вами познакомиться». Ну а дальше? Все это ему не понравилось? Что делал здесь этот человек? Чего добивался? Ведь Руфус его ни о чем не предупредил…

Вот так всегда и обманываешься. Думаешь, все наладится, войдет в нормальное русло. Но не можешь ничего предусмотреть. Как легко тешить себя иллюзиями. Что вам нужно? Вам нужна картина? Вам нужна красивая картина эпохи Возрождения? Можно устроить. Почему бы не Кондотьер, в конце концов…

Его дряблое лицо. Хлыщеватый вид. Галстук. «Руфус мне много рассказывал о вас». И что? Подумаешь! Тебе следовало насторожиться, усомниться… Ты ведь и знать не знал этого господина… Но сразу же ухватился за предоставленную возможность. Слишком просто. А что теперь? А теперь вот что…

Вот ради чего. Он быстро подсчитывает: все деньги потрачены на оборудование лаборатории, на материалы, репродукции — фотографии, рентгенограммы, макроснимки, — прожекторы, ультрафиолетовые лампы Вуда и светильники для бокового освещения, а еще поездки по европейским музеям, личные расходы… баснословная сумма ради шутовского финала… Было ли что-то комичное в этом дурацком заточении? Он сидел как ни в чем не бывало за своим столом… Накануне… А сейчас, там наверху — тело Мадеры в луже крови… И тяжелые шаги преданно караулящего Отто. Все ради этого! Где бы он был сейчас, если бы…? Он думает о солнечных Балеарских островах: возможно, сделай он только один шаг полтора года назад, и Женевьева была бы рядом с ним… Пляж, закат… Красочный открыточный вид… Неужели все закончится здесь?

Теперь он припоминает свои движения, даже самые незначительные: вот, стоя, опершись рукой о стол и слегка наклонившись, закурил сигарету. Посмотрел на Кондотьера. Быстро затушил окурок. Левой ладонью коснулся стола, оперся на него, схватил и смял кусок материи, старый платок, которым вытирал кисти. Все кончено. Он все тяжелее налегал на стол, не отрывая глаз от Кондотьера. Столько дней и ночей в тщетных усилиях — ради чего? Как если бы за отвращением ко всему в нем постепенно нарастала, крепла ярость. Его рука комкала ткань, ногти царапали древесину. Он выпрямился, подошел к верстаку, перебрал разбросанные инструменты…

Черные ножны из твердой кожи. Черная деревянная ручка. Сверкнувшее лезвие. Он поднял его к свету и проверил на прочность. О чем он думал? Кажется, кроме отвращения и ярости, не было ничего. Он плюхнулся в кресло, схватился за голову: всего в нескольких сантиметрах от глаз, на фоне опасно гладкой поверхности колета Кондотьера, четко и резко высветилось лезвие. Всего один удар, и р-р-раз… Лишь один удар… Занесенная рука, блеск стали… Одно движение… Он отошел бы неспешно, ковер заглушил бы шаги, он проскользнул бы за спиной у Мадеры…

Прошло, наверное, четверть часа. Откуда это ощущение давних движений? Забыл? Где это было? Он поднимался. Спускался. Мадера умер. Отто караулит. Что будет дальше? Отто позвонит Руфусу, Руфус приедет. А потом? Если Отто не дозвонится до Руфуса? Где Руфус? Все дело в этом. В этом глупом пари. Если Руфус приедет, он умрет; если Отто не дозвонится до Руфуса, он выживет. И проживет — сколько еще времени? Отто вооружен. Окошко слишком высокое и узкое. Заснет ли Отто? Нужен ли караулящему человеку сон…

Он скоро умрет. Эта мысль успокаивала его как обещание. Он жив, но скоро умрет. А потом? Умер Леонар, умер Антонелло, да и сам я чувствую себя не очень хорошо. Глупая смерть. Жертва обстоятельств. Жертва невезения, оплошности, ошибки. Приговорен заочно. Единодушно, за исключением одного — чьего? — голоса, приговорен к смерти, как крыса в клетке, на глазах доброй дюжины безучастных взглядов, — здесь весьма кстати специальные светильники для бокового света и рентген, купленные за огромные деньги в лабораториях Лувра, — приговорен к смертной казни за убийство — о древний и верный закон возмездия, старая добрая мораль — ахиллесова плита — смерть есть начало жизни духа, — приговорен к смерти стечением обстоятельств, совпадением разных мелких происшествий… Землю опоясывают подводные шнуры и кабели… Алло, Париж, это Дрё, не кладите трубку! Вас вызывает Дампьер. Алло, Дампьер! Париж на проводе. Говорите! Кто мог представить, что мирные телефонистки в наушниках окажутся неумолимыми палачами? Алло, господин Кёниг. Это Отто. Мадера только что скончался…