Любовь и Тьма

Пока Хильда возилась с кастрюлями, профессор Леаль, уже в пальто и шарфе, но в домашних туфлях, вышел во двор, чтобы подсыпать в кормушки зерен и подлить в цветочные горшки воды. Заметив на деревьях маленькие набухшие почки, он заключил, что вскоре деревья покроются листвой и превратятся в зеленые укрытия, где обретут приют перелетные птицы. Насколько ему нравилось наблюдать за их свободным полетом, настолько он ненавидел клетки, считая непростительным лишать птиц воли только ради удовольствия постоянно иметь их перед глазами. Даже в мелочах он следовал своим анархическим принципам: поскольку свобода — неотъемлемое право человека, еще больше оснований должно иметь на это крылатое племя.

Из кухни его позвал Франсиско: чай готов, а к ним пришел в гости Хосе. Профессор поспешил на кухню: обычно Хосе не приходил в субботу так рано, хотя профессор всегда был готов прийти на помощь ближнему. Гость уже сидел за столом, и впервые профессор заметил, что у него поредели волосы на затылке.

— В чем дело, сынок? Что-нибудь случилось? — спросил он, хлопая его по плечу.

— Нет, старина, ничего, просто хочу, чтобы мама накормила меня приличным завтраком.

В семье он был самым сильным и крепким, ему одному недоставало характерных черт Леалей — угловатости и орлиного носа Он был похож на рыбака с южного побережья, ничто не выдавало его утонченную душу. Сразу же после окончания лицея он поступил в семинарию, и это решение никого, за исключением отца не удивило: он с малолетства вел себя как иезуит, а все его детство прошло в играх, где он с помощью банных полотенец наряжался епископом и отправлял мессу. Невозможно было найти объяснение подобным наклонностям; дома никто открыто религии не исповедовал, а их мать, хоть и считала себя католичкой, с замужества на мессу не ходила Единственным утешением профессора Леаля в связи с таким решением сына было то, что он носил не сутану, а короткие рабочие штаны, жил не в монастыре, а в рабочем районе, и был более близок к трагическим переменам в мире, чем к тайнам евхаристии. На Хосе были брюки, доставшиеся ему в наследство от старшего брата выцветшая рубашка и жилет, связанный матерью из грубой шерсти. Руки его были в мозолях; он зарабатывал себе на жизнь работая водопроводчиком.

— Организую курсы по изучению христианства, — сказал он с хитринкой в голосе.

— Наслышан, — ответил Франсиско со знанием дела: они вместе работали в бесплатной консультации при приходе, и он был в курсе дел брата.

— Ох, Хосе, не лезь ты в политику, — взмолилась Хильда. — Снова хочешь попасть за решетку, сынок?

В последнее время собственная безопасность вызывала у Хосе Леаля озабоченность. Ему не хватало духа вести счет только чужим бедам. Он взвалил на себя нестерпимое бремя боли и несправедливости. Порой он упрекал Создателя в том, что тот подвергает его веру таким тяжким испытаниям: если существует Божественная любовь, то непомерные страдания, выпавшие на долю людей, могут показаться издевательством. В непосильном стремлении накормить бедных и дать приют сиротам он утратил лоск церковности, который был у него в семинарии, и окончательно превратился в мрачного человека, разрывающегося между нетерпимостью и жалостью. Отец выделял его из всех сыновей, потому что видел сходство собственных философских идеалов с варварскими христианскими суевериями его сына, как он их называл. Это сглаживало его огорчение и привело к тому, что он, в конце концов, простил Хосе его религиозное призвание и прекратил жаловаться по ночам, когда, уткнувшись в подушку, чтобы не разбудить жену, изливал свой стыд из-за того, что в семье появился священник.

— На самом деле, я пришел за тобой, братец, — сказал, обращаясь к Франсиско, Хосе. — Тебе нужно осмотреть девочку в городке: ее изнасиловали неделю назад, и с тех пор она онемела Примени свои знания по психологии, поскольку Бог не справляется со столькими проблемами.

— Сегодня не могу, я работаю с Ирэне, надо делать фотографии, а завтра я девочку осмотрю. Сколько ей лет?

— Десять.

— Господи, что за чудовище надругалось на невинной бедняжкой? — воскликнула Хильда.

— Ее отец.

— Ради Бога, хватит, — велел профессор Леаль, — хотите, чтобы мама заболела?

Франсиско налил всем чаю, и на некоторое время они умолкли, стараясь найти другую тему для разговора, чтобы успокоить Хильду. Ей, единственной женщине в семье, удалось привить детям мягкость и такт в общении. Они не помнили, чтобы она выходила из себя. В ее присутствии сыновья не сквернословили, не позволяли себе пикантных шуточек и грубостей. В детстве Франсиско одолевала тревога, что, измотанная грубой жизнью, его мать однажды незаметно исчезнет, рассеется навсегда, как туман. Тогда он бежал к ней, обнимал ее, хватался за ее платье, отчаянно стремясь удержать ее тепло, запах, ее передник, звук ее голоса С тех пор прошло много времени, но нежность к ней оставалась самым непоколебимым его чувством.

После женитьбы Хавьера и поступления Хосе в семинарию в родительском доме остался только Франсиско. Он занимал ту же комнату, где жил в детстве, — с сосновой мебелью и полками, полными книг. Иногда у него возникало желание снять отдельное жилье, но в глубине души ему нравилось быть в семье, а с другой стороны, не хотелось без надобности огорчать родителей. Для того чтобы сын ушел из дома, они признавали три причины: войну, брак и служение в церкви. Позже они добавят к ним еще одну: бегство от полиции.

Семейство Леалей занимало небольшой, крашеный-перекрашенный, латаный-перелатанный скромный дом. По ночам он кряхтел, как старый усталый ревматик. Много лет тому назад его спроектировал профессор Леаль, считая тогда единственным, что необходимо в доме, — просторную кухню, где проходила вся жизнь семейства и была установлена подпольная типография. Кроме того, должно быть патио, где сушилось бы белье и можно было посидеть и посмотреть на птиц, а также достаточное количество комнат для детей. Все остальное зависит от широты души и живости интеллекта, говаривал он, когда кто-либо жаловался на тесноту или непритязательность. Так они и жили, и хватало места и доброты, чтобы принимать попавших в беду друзей и родственников, бежавших из Европы от войны. Это была сердечная, дружная семья. Уже подростками, бреющими усы, ребята по утрам забирались в родительскую кровать, чтобы почитать газеты и чтобы Хильда почесала им спину. Когда старшие сыновья ушли из дома, Леали почувствовали, что дом стал для них велик: по углам сгустился мрак, а в коридоре звучало эхо. Но потом родились внуки, и вернулся привычный гвалт.

— Нужно привести в порядок крышу и сменить трубы, — говорила Хильда всякий раз, когда шел дождь и появлялась новая протечка.

— Зачем? Ведь у нас есть еще дом в Теруэле. [7] А когда умрет Франко, [8] вернемся в Испанию, — возражал муж.

С того момента как корабль отошел от европейских берегов, профессор Леаль мечтал о возвращении на родину. Негодуя на каудильо, он поклялся не носить носков до тех пор, пока не узнает, что того зарыли в могилу: профессор и представить себе не мог, сколько десятилетий пройдет, пока исполнится его желание. Его клятва привела к появлению мозолей на ногах и неприятностям, связанным с профессиональной карьерой. Иногда ему приходилось встречаться с известными деятелями или в составе экзаменационной комиссии принимать экзамены в колледжах и лицеях. Тут его голые ноги в больших туфлях на толстой резиновой подошве давали пищу чужим языкам. Но он был слишком горд и предпочитал, вместо объяснений, прослыть экстравагантным иностранцем или нищим, у которого не хватает денег на носки. Однажды они поехали всей семьей в горы, чтобы полюбоваться снегом вблизи, но ему пришлось остаться в отеле из-за посиневших как селедка, и замерзших ног.

— Послушай, надень носки! Неужели не ясно, что Франко и слыхом не слыхивал о твоей клятве? — умоляла его Хильда.