Стрекоза ее детства

Бабушка с внучкой мирились с превратностями, счастливые тем, что Всенижний неустанно подтверждает их существование на этой грешной Земле и что их присутствие на планете не проходит незамеченным. Вагончик казался им кораблем, затерянным в земных просторах. После каждой геологической бури, осознав, что они все еще живы, что изо рта у них выходит воздух, а капли крови питают сердце, они от всей души радовались передышке. Вагончик был огромным; однажды Фио посчитала, что он занимал аж двадцать квадратных метров: висевшие на стенах полки вмещали километры книжных страниц, а рамы — целые гектары пейзажей.

Фио и Мамэ во всем были заодно, их вкусы полностью совпадали. Они любили: прогулки в пейзажах, где представляли себя персонажами картин, снег, кошек, птиц, книги и чаепития целыми днями. В один прекрасный день, когда Фио было восемь лет, а ее бабушке чуть больше, у каждой из них выпало по зубу. Это их здорово рассмешило, теперь у них были одинаковые улыбки с дыркой посередине. Они увидели себя друг в друге. Фио знала, что маленькая мышка вернет ей зубик (таков закон), но она печалилась, что не получит подарка бабушка. Ночью, тайком, она встала и подложила бабушке под подушку маленький сюрприз.

До девяти лет Фио считала, что живет во дворце, но потом знакомство с миром и друзьями открыло ей, что замок ее называется Т, Р, У, Щ, О, Б, А, и, сама того не желая, она устыдилась своего королевства, весь свет которого был не в силах открыть глаза добрым людям. Она узнала, что все ее вещи — которые они с Мамэ так тщательно и так весело выбирали в сутолоке складов Красного Креста и гуманитарных организаций, — были отмечены печатью бесчестья, как вещи прокаженных. Однако она любила эти вещи, которые уже успели поносить незнакомые ей дети; ей казалась трогательной генеалогия брюк и пуловеров, уже повидавших мир на других телах. Она выучила обходные пути, чтобы возвращаться домой из школы: никто не должен был знать об убожестве ее хором; она научилась воровать в супермаркетах вещи, чтобы менять свою изношенную одежду. Она пережила то страшное унижение, которое заключается в том, чтобы быть не таким, как надо, носить не то, что надо, и жить не там, где надо. Ненормальным оказалось также читать, как сказки, рекламные проспекты супермаркетов, которые залетали порой в их почтовый ящик. Она долго и горько плакала, не потому, что узнала о своей бедности, а потому, что стыдилась своего стыда быть бедной.

Когда Фио исполнилось девять лет, небо над ней вновь изменилось в цвете. Вагончик сгорел, пока она была на уроке арифметики. Цифрам она этого никогда не простила. От плохо потушенной сигары загорелись старые номера журнала «Krlo е Rromenqo», которые вечно валялись в вагончике у Мамэ. Когда Фио вернулась из школы, пожарные разбирали оплавившиеся куски жести. Ее увели с места происшествия. Она проплакала целый час, сидя на старом диване английской машины, брошенной на пустыре, пока взрослые не вспомнили о ее существовании. Заплаканными словами она сказала им, что там, среди обломков пластмассы и кусков железа, уже погруженных в грузовик, была и ее бабушка. Пожарные не обнаружили следов Мамэ. Грузовик увез останки вагончика, перемешанные с неразличимым прахом Мамэ, на завод по переработке вторичного сырья, чтобы из них потом сделали другие вещи, какие угодно, но только не бабушку Мамэ. Не было никаких похорон, никакого отпевания, тридцать шесть раз не выстрелила пушка в синее небо, и ни один флаг не был приспущен в знак траура. На клочке бумаги красивыми, крупными буквами Фио написала «Мамэ», сожгла его и сложила пепел в маленькую венецианскую коробочку, принадлежавшую тому дедушке, которого она не знала. Она пропела вполголоса цыганский гимн «Gelem, gelem», который Мамэ напевала, когда хотела приободриться, и спрятала коробочку в карман на веки вечные.

Потом была приемная семья, не слишком радушная и мало походившая на семью; затем настало время приюта. Фио доверяла времени: рано или поздно его течение вынесет ее из детства, потому что годы подобны минутам, только проходят быстрее. К тому же она никогда не имела ничего против счастья и верила, что в конце концов оно даст себя приручить.

Школьные годы Фио провела в маленьком «пряничном» городке, только это были специальные пряники, от которых начинался кашель и слезились глаза. Ее отрочество прошло в маленьком городке асбестовых пряников. Это была пора, когда с кленов опадали листья, и продлилась она десять бесконечных лет. В школе она научилась читать без страха страшные слова; она научилась писать без слез слова, обитающие в пустых домах. Учителя заставляли ее доходить в счете до таких цифр, которые в жизни ей никогда не потребуются. На уроках рисования ей велели, раскрашивая, не вылезать за границы рисунка. Это было сложно, поскольку у фломастеров толстые кончики, и их красно-сине-зеленые следы пачкали цветы и кроликов, небо и дома. Позже она поняла, что многоцветье ее внутреннего мира тоже выплескивается через край.

Некоторые из ее подружек по приюту бросили школу в связи с преждевременными беременностями, ставшими следствием эякуляций того же рода, вечеринок и рискованных приключений. Фио не была настолько красива, чтобы интересовать мальчиков, поэтому с пути в школу не сбивалась. К тому же она не настолько верила в окружающее ее горе, чтобы искать забвения в этих душных объятиях.

Уроки, учителя, одноклассники — все это составляло в голове Фио однородную, компактную массу, эдакий сухой пластилин. У доски она узнала, сколько будет семью шесть, что столица Исландии — Рейкьявик, а вода — это Н₂0; на переменах — что один всегда против всех, что столица жизни — смерть, а пот является химической формулой страха.

Фио была достаточно умна, чтобы не быть слишком хорошей ученицей, и в конце концов ее среднее образование закончилось, как затянувшийся грипп. Из этого испытания она вышла живой: с ее точки зрения, это означало успешное окончание школы. Когда объявляли результаты выпускных экзаменов, она обернулась на зал и подсчитала потери: павших в сражении, переброшенных на другой фронт, дезертиров и казненных. В воздухе пахло полем битвы. Когда она получала свой сертификат о среднем образовании, ей казалось, будто ей вручали крест «За боевые заслуги». Она искала памятник жертвам Государственного образования, но не нашла.

На следующей неделе она пришла в бассейн, испытывая настоятельную потребность погрузиться в нечто нежное и синее. Вода была теплой, и в нее падали тела, но — и это ее испугало — эти тела были живыми, некоторые из них разговаривали, большинство размахивало конечностями, чтобы перемещаться. Фио наблюдала за ними некоторое время, а потом пошла ко дну. Какой-то бдительный инструктор спас ее. Он был столь высокомерен и горд собой, что Фио пожалела, что не умерла хоть чуть-чуть, чтобы пробудить в нем немного сострадания. Больше она никогда в жизни не ходила в бассейн: ей не нравились места, в которых надо постоянно барахтаться, чтобы не утонуть.

Фио казалось, что она не изменилась. Конечно, уменьшились окружающие предметы. Прилавок булочных по ходу лет опускался все ниже, пока не очутился ниже пояса, тогда как раньше приходился на уровне глаз. Многие вещи сжались в объеме: машины, собаки, скамейки в парках; а также взрослые. Они стали такими же маленькими, как дети.

Ее рыжие пряди все так же развевались на ветру и падали на лоб. А значит, мир оставался прежним. Чтобы продолжить учебу, она покинула пригород Нанта и отправилась в Париж. Она сказала себе, что подобное приближение к Северному полюсу быстрее избавит ее глаза от слез благодаря магнетической мощи земного притяжения.

Она обещала себе, что приложит все усилия, чтобы жить простой жизнью; она не хотела ничего сверхъестественного: работу, которая будет оставлять ей свободное время, красивый домик на холме, троих детей, одну кошку, один перелом ноги, один-два развода и немножко друзей, ни на кого не похожих. Лишь те, кто никогда ни в чем не нуждался, мечтают об исключительной жизни, полной приключений, в которой все будет написано с большой буквы.