Самый счастливый день

Если у Вермеера голову девушки венчает лавровый венок, то на копии на месте венка ярко рдеет красный берет. И больше того, я сразу узнал ту, которую изобразил, нет, нет, не Вермеер, а бывший сторож школы, в которой мне когда-то пришлось преподавать.

— Егорыч, — произнёс я сдавленным голосом. — Егорыч…

Егорыч молчал.

Взвыл за окном ветер, ударили в стёкла потоки ливня, и в дрогнувшем снеге керосиновых ламп кроткое, нежное лицо на картине озарилось слабой полуулыбкой…

Но теперь самое время вернуться в те годы, когда жизнь казалась бесконечной, а каждое утро сулило солнечный день. Я говорю, разумеется, об ощущениях, ведь первые две недели жизни моей в городке были пасмурны и дождливы.

О городе стоит сказать особо. Он был построен в тридцатые годы на полноводной, хоть и короткой, реке Сталинке. Создатели поспешили назвать его Сталинодольском, но название просуществовало недолго. Говорят, Вождь, покуривая трубку, добродушно сказал: «Двум Сталиным трудно ужиться рядом, хоть один из них и река». Вождя не устраивал двойственный смысл наречения, то ли по названью реки, то ли в его честь, тем более что имя реки было давним и связывалось с весенними талыми водами, расширявшими лоно в несколько раз. Словом, городу досталось скромное название стоявшей тут деревеньки Бобры.

До войны и в военные годы Бобры жили тихой и незаметной жизнью. Тут существовал какой-то кирпичный заводик, какая-то фабрика по переработке. Коротко побывали немцы, сожгли и заводик, и фабрику, повесили на площади подпольщика и сгинули, выбитые московским натиском сорок первого года.

Однако после войны Вождь снова вспомнил старую шутку о реке, и это поняли как намёк. В Бобрах спешно принялись возводить теплостанцию, химзавод, и вскоре они бурно расцветили небо серыми и жёлтыми дымами. Особенно усердствовала теплостанция, которую тотчас окрестили «Потёмкиным», но аналогии со знаменитым броненосцем. Станция и вправду, особенно издали, походила на старый дредноут, и на дредноуте этом нашло себе работу множество народа.

Город начал разрастаться и процветать. Процветать, разумеется, в индустриальном смысле, ибо природа жестоко страдала, когда сильный ветер накрывал дымы станции и бросал их на город. Становилось трудно дышать, в горле жгло, а листва, особенно молодая, сворачивалась и жухла.

Зато появились кварталы домов на немецкий лад, выросли два Дома культуры, три школы, а на площади возникла ампирная трибуна для майских и ноябрьских парадов.

Я кончил институт и получил распределенье в Бобры. Конечно, хотелось остаться в Москве, но других засылали и дальше. Кроме того, я знал, что мой дед когда-то учительствовал в этих местах, принадлежавших графу Бобровницкому. Это придавало распределению некоторую значимость.

Словом, я не унывал. Да и время было живое, не скучное. Затихал народный плач по Вождю, люди с удивлением замечали, что страна не рухнула, не развалилась, и недоуменный вопрос «как же мы будем жить дальше?» сошёл сам собой на нет. Одна жизнь кончилась, а другая только показывала из-за горизонта свой краешек на манер восходящего солнца.

Итак, я учитель литературы. Одновременно я знаю язык и могу преподавать английский. В районном отделе меня тотчас направили в Первую школу, хоть я и опоздал на несколько дней по независящим от меня причинам. «Там до сих пор нет литератора. Директор преподаёт, хотя он историк. Где жить? Общежития нет, придётся пока снимать комнату, это у нас недорого. Ниночка, Гладышев уже перевёлся? Ага, значит, комната там свободна. Вот адрес, Кирова, 10, квартира 13, Сабурова Вера Петровна. Живёт одна, квартира большая. Гладышев там снимал. Идите туда, я напишу записку. Постойте, я позвоню. Алё, Вера Петровна? Гавриков говорит. Мы слышали, комната освободилась. Тут новый учитель приехал, симпатичный молодой человек, уж вы примите, школа ждёт, а нам поселить его негде. Спасибо, спасибо, Вера Петровна! Дуйте, молодой человек, пока не заняли. Желаю успеха».

Я быстро разыскал улицу Кирова. Бобры были выстроены незатейливо, пять продольных улиц, семь поперечных. Только на окраинах начиналась кутерьма убогих домов и бараков, оставшихся от военнопленных.

Дом на Кирова был хоть куда. Крепенький, трёхэтажный, крашенный в тёплые тона, даже с белой лепниной над подъездами. Квартира на третьем этаже, на двери серый ящик для почты и серебряная табличка: «Сабуров В. Т.». Я нажал кнопку звонка.

В пасмурном свете прихожей дверь отворила женщина средних лет с усталым худощавым лицом. Его окаймляла густая копна тёмных, почти чёрных волос.

— Добрый день, — поздоровался я.

— Вы из отдела? — спросила она. В голосе сквозила та же усталость, что и во всём облике. — Ваша комната здесь.

Она открыла первую дверь налево, и я оказался в опрятной комнате, освещённой высоким окном. Первое, что поражало, это огромный ковёр, закрывавший чуть ли не всю стену. Ковёр был светло-коричневых неназойливых тонов со спокойным восточным узором. К торцовой стене примыкала кушетка, рядом с ней зеркало на низкой тумбочке. Справа у стены небольшой шкаф, а за ним письменный стол, придвинутый к подоконнику.

— Раньше здесь жил ваш коллега, — произнесла она, — уехал в другой город.

— Меня зовут Николай, — представился я.

— Вера Петровна. Я, знаете, тоже преподаю, только в другой школе. Вы литератор? А я историк. Будем обмениваться знаниями. Вот вам ключи, осваивайтесь, коллега, а мне на урок. Там ванная, туалет. Кухня прямо. В большую комнату тоже не возбраняется заходить, у нас порядочная библиотека.

Я попытался осведомиться, сколько стоит жильё, но она только махнула рукой и ушла, хлопнув дверью. Я успел заметить, что фигура её легка и стройна, как у студентки.

Квартира была велика. Сначала я с наслажденьем залез в ванну, побрился, а потом принялся бродить по коридорам и странным закоулкам, имеющим неведомое назначение. Большая комната, заходить разрешено. Двойная стекольчатая дверь, одна створка распахнута. Я заглянул. Книжные стеллажи до потолка, длинный мягкий диван, круглый стол, балконная дверь и многочисленные светильники, рассеянные по разным углам. То на стене в виде бра, то на тумбочке, то на полу с торшерной подставкой. С потолка свисал огромный китайский фонарь кубической формы. Как я заметил, тут вообще было много восточного. То ваза, то настенная акварель с иероглифами, то фарфоровый божок с лоснящейся хитрой улыбкой.

Книги же стояли в неимоверном количестве. Полный Брокгауз, энциклопедия «Британика», наша красная энциклопедия. Множество книг по истории, географии, философии, ряды справочников. Разноцветными блоками теснились сочинения классиков, целый простенок занимали альбомы по искусству. Я с вожделением притрагивался к корешкам и предвкушал счастливые часы отдохновенья с заветным томом в руках.

Поистине, я попал в недурное место!

Однако встреча со школой несколько омрачила моё радужное настроенье.

Строили её местные зодчие, и потому она была напрочь лишена архитектурных излишеств. Больше того, массивное трёхэтажное здание из красного кирпича походило скорее на казарму, веселили фасад лишь большие квадратные окна.

Внутри всё было так же казённо, уныло, как и снаружи. Мне пришлось подождать в секретарской, пока за дверью директор распекал невидимую мне чету Свиридовых, мать и сына.

— Вы, это, смотрите. Неужто, Свиридова, вам неясно, что в следующий раз исключу?

Мать зарыдала в голос и, видимо, отпускала тумаки сыну, потому что тот повторял угрюмым, простуженным голосом:

— Не трожь, не трожь…

— Битьё не способствует, — строго заметил директорский голос.

— Да что я сделаю, Фадей Поликаныч! Так бы и убила, у, проклятый! Зачем только родила!

— А вот это не надо, — остановил директор, — раз родила, значит, воспитывай.

— С утра до ночи на работе! — воскликнула женщина.

— Воспитывай, — возразил директор. — А ты, Свиридов, не понимаешь? Терзаешь мать, не учишься, хулиганишь. Учти, ещё раз, и выгоню к чёртовой матери! — голос директора обрёл силу. — Я пять раз говорить не стану, ты понял?