Игра в кино (сборник)

Тут я должен остановиться для честного признания. Глядя с расстояния в двадцать лет на себя, тридцатипятилетнего, и на одного из лучших советских актеров того времени, уже прославившегося фильмами «Никто не хотел умирать», «Мертвый сезон», «Солярис», «Бетховен» и т. д., — глядя отсюда на нас двоих, сочиняющих в ночном Паневежисе какие-то сценки и реплики с тайным подтекстом, я должен сказать: да, никто силой не заставлял нас подделываться под вкусы Нифонтова, Павленка, Ермаша, Демичева, Суслова и Брежнева. Никто не арестовывал за антисоветские диалоги, не отправлял в ГУЛАГ, и вообще я не знаю ни одного сценариста, который бы попал в КГБ за то, что он написал. Иными словами, я мог бы и не переделывать этот свой лучший — второй — вариант сценария, я мог бы проявить принципиальность и — что? Засунуть его даже не в ящик своего письменного стола (у меня в то время такого и не было), а в чемодан?

Нет, господа, я не оправдываюсь за свой конформизм — ни перед вами, ни перед самим собой. В отличие от романа или пьесы сценарий, даже самый лучший, живет кошачьей жизнью — от силы десять лет. За это время он либо прорывается на экран, либо — гибнет. Такова специфика кино, такова специфика нашего ремесла, и перед каждым сценаристом всегда стоит одна и та же дилемма: гордо отказаться калечить свой сценарий в угоду министру кино, редактору студии, продюсеру или режиссеру и тем самым похоронить его навсегда или — путем конформизма, косметических или даже хирургических операций — протащить на экран хотя бы часть задуманного. Талант лучших советских драматургов тех лет — Гребнева, Фрида и Дунского, Шпаликова, Григорьева и еще нескольких — заключался не только в умении замечательно сочинять, но и в мастерстве «упаковки» своих идей в приемлемую для власти форму…

Честно скажу, я этим мастерством в ту пору не обладал, я только учился этому. И в ту ночь в Паневежисе нам с Донатасом казалось, что мы вернем в картину тот ее сокровенный смысл, который был заложен во втором варианте сценария. В связи с чем мы к пяти утра истребили все содержимое бара и улеглись спать в кабинете Донатаса — он на диване, а я на раскладушке, которые нам еще с вечера постелила предусмотрительная Она. А в восемь утра Она же нас и разбудила.

— Эдвард, — сказала она на литовский манер, — извините, мы с Донатасом должны ехать в Вильнюс на спектакль театра «Комеди Франсез». К сожалению, мы не можем взять вас с собой, у нас только два билета. Но завтра мы вернемся…

— Ничего, я поеду с вами, — сказал я бесцеремонно. — Я достану себе билет.

И стал поспешно одеваться.

— Извините, — снова сказала вежливая Она, — это совершенно не есть возможно. Сегодня открытие гастролей, первый спектакль, и там такое делается — даже Донатас не сможет достать вам билет! А он член правительства.

— Он не сможет, а я смогу! — нагло заявил я, еще не имея ни малейшего представления, как я это сделаю. — Единственная просьба, Донатас. Раз уж вы член правительства, помогите мне там устроиться в гостинице.

И я рассказал им о своем самолетном романе с юной актрисой театра «Комеди Франсез».

— Она на меня так посмотрела! Я должен попасть на этот спектакль! — заключил я свой рассказ.

Жена Донатаса вопросительно посмотрела на мужа.

— Ну, если речь идет о любви с первого взгляда, то я, конечно, попробую достать вам билет, — сказал Донатас. — Секретарь ЦК по идеологии — мой друг. Но боюсь, что и он…

В одиннадцать утра белая «Волга» Баниониса причалила к зданию ЦК компартии Литвы. И сразу же, еще в проходной, я понял, что такое настоящая слава. Едва мы вошли в ЦК, как все милиционеры расплылись в улыбках, из каких-то дверей высунулись любопытные лица коменданта, гэбэшников, уборщиц и машинисток и восторженный шепот, как трепет, унесся из проходной по холлу:

— Банионис!..

— Донатас пришел!..

— Банионис!!!..

И пока мне выписывали пропуск, Донатас, смущенно улыбаясь, стоял посреди холла, отвечая на улыбки, приветствия и возгласы восторга.

Потом мы лифтом поднялись не то на третий, не то на четвертый этаж, и там повторилось все то же самое: из всех дверей высовывались лица секретарш, референтов, инструкторов:

— Банионис!!!

— Здравствуйте, Донатас Юозович!..

Мы шли по коридору вдоль строя восторженных поклонников и поклонниц, и слава Баниониса освещала меня своими протуберанцами, и я даже физически ощущал у себя на голове тоже нечто вроде лаврового венка — потому что и на мне останавливались заинтересованные взгляды секретарш и референток.

В просторном кабинете секретаря ЦК по идеологии подтянутый мужчина лет сорока пяти стремительно поднялся нам навстречу, пригласил в кресла, спросил у Донатаса:

— Ну, как дела? Где сейчас снимаешься?

— Да вот, — сказал Донатас, — принял предложение Свердловской киностудии…

— Свердловской? — изумился секретарь.

— Сценарий мне очень понравился, — словно оправдываясь, сказал Донатас, — вот автор, привел к тебе познакомить…

— Поздравляю! — сказал мне секретарь, и я почувствовал, как в его глазах мой вес враз удвоился или даже утроился. — Донатас наше национальное сокровище, и если он согласился сниматься в вашем сценарии…

— Ладно, перестань, — сказал ему Донатас. — Но мне нужна твоя помощь. Сегодня спектакль «Комеди Франсез», у меня с женой есть билеты, а у моего гостя — нет. Можешь что-нибудь сделать?

Лицо секретаря враз потухло и приняло скорбно-замкнутое выражение, он отрицательно покачал головой.

— Всего один билет… — сказал Донатас.

— Донатас Юозович, при всем моем уважении… Вы знаете, сколько людей в этом здании не получили билеты?

— Я понял, вопрос снят, — быстро сказал я, чувствуя, в какое неловкое положение поставил Донатаса своей идиотской настырностью. — Но, может быть, вы мне поможете с гостиницей? На одну ночь…

— О, это пожалуйста! — облегченно сказал секретарь и тут же потянулся к телефонной трубке: — Гостиница «Вильнюс», в самом центре…

— Если можно, я хотел бы не «Вильнюс», а правительственную, на горе.

Секретарь замер с трубкой в руке, повернулся ко мне:

— Почему? «Вильнюс» — наша лучшая гостиница.

— Я предпочел бы на горе, с видом на Вильнюс. Знаете, я первый раз в вашем городе, и если есть шанс полюбоваться утром на Вильнюс с высоты…

Секретарь усмехнулся:

— Хорошо. Позвоните мне в два часа. Я выясню. Но если не получится, придется вам переночевать в «Вильнюсе». Ладно?

— Лучше бы все-таки на горе, — сказал я и прямо посмотрел ему в глаза.

Не знаю, что он прочел в моем взгляде, но он сказал: «Постараюсь», и весь наш обратный путь до машины Донатас выговаривал мне за эту наглость:

— Это ЦК партии! Он второй человек в республике! А вы с ним говорили, как с комендантом!

— Ничего, я же сценарист Баниониса! Пусть потрудится. Интересно, где он будет выяснять, можно ли поселить меня в цэковской гостинице? В КГБ, что ли?

— Тс-с-с! Пошли отсюда!

Донатас довез меня до оперного театра, украшенного гигантским транспарантом «ГАСТРОЛИ ПАРИЖСКОГО ТЕАТРА „КОМЕДИ ФРАНСЕЗ“», но желания пойти со мной к директору театра за билетом не выразил. И я не стал просить его об этом, я видел, как неприятно было ему — ему! Банионису! — нарваться на отказ в ЦК. К тому же очередь к директору театра была еще с улицы — по лестнице и на второй этаж!

Но я выстоял эту очередь, благо она двигалась стремительно, потому что директор театра отказывал всем подряд, это было видно по лицам людей, покидающих его кабинет. Я вглядывался в их огорченные физиономии — то были литовские номенклатурные работники и интеллектуалы, московские и питерские командированные, и все они выглядели куда презентабельней меня — в дорогих дубленках, меховых шубах и в пальто с бобровыми воротниками…

Но я должен, должен был попасть на этот спектакль — и не только ради своей возлюбленной француженки, но и чтобы не упасть в грязь лицом перед Банионисами. И я судорожно перебирал в кармане куртки свои удостоверения — членский билет Союза журналистов, членский билет Союза кинематографистов, временное удостоверение «Комсомольской правды» и старенькое, потертое удостоверение «Бакинского рабочего», где я работал десять лет назад. Что предъявить? С какой карты пойти? Ведь на весь разговор у меня будет от силы двадцать секунд, и если я с первой секунды не завладею вниманием этого литовца, сидящего за тяжелой дверью… Но ведь и у тех, кому он отказал, ксивы не хуже моих, а то и еще весомей! Значит, не в ксивах дело. И вообще это Литва, тут в гробу видали московские ксивы…