Эндерби снаружи

Хогг вытаращил глаза, слыша такой намек на свидетельство о знакомстве прославленного консультанта с очень вульгарным миром (он знал о нем все, с собачьим усердием каждый день до открытия бара читал «Дейли миррор»). И сказал:

— Я не встречал ее имя в газетах…

— Она вновь вышла замуж. По-настоящему. За мужчину с настоящими деньгами, с настоящим талантом, моложе вас, кроме того, симпатичней.

— …Но ведь это только подтверждает всегдашнее мое мнение, я имею в виду, то, что вы говорите. Она вовсе не тонкая. Настоящая сука. — «Kvadratnye kluchi» упали с колен, как бы сознательно не желая обращаться в иную веру.

Доктор Уопеншо хрипло бросил:

— Ладно. А теперь вот это посмотрите.

И в Хогга полетела третья за день порхающая бумажная птица. Он поймал ее не особенно ловко, уже утомившись; сразу узнал журнал под названием «Конфронтация», межатлантический ежеквартальник, финансируемый за океаном, и, по мнению Хогга, не слишком в целом популярный. Он кивнул без удивления. Значит, доктор Уопеншо все знает. Теперь ясно, в чем дело. Вот в чем. Открыл страницу с секстетом сонета, который йакальщики не захотели слушать, который, в отличие от октавы, не обращался ни к каким завсегдатаям дорогих баров:

Свернувшемуся в древесных корнях вдохновенно

уставшему змею

Вздумалось возвестить понедельник.

Объятье одежды на теле.

Благословенная боль воспламенила зуб.

Воротник чмокнул шею.

Написано в газетном разделе:

«Может быть, смерть его обрекает империю».

До этого и до будущего воскресенья долгая неделя.

И подписано прошлым отброшенным именем. Хогг, заикаясь, сказал:

— Я все могу объяснить. Я его раньше начал, понимаете, до того, как вы меня взяли. На лечение, я имею в виду. То есть от антиобщественного поведения. А закончить не мог. А потом, как-то вечером в баре работал, оно вдруг пришло. Как бы из-за спины само хлынуло. Замечательно, если вы извините меня за подобное выражение. Ну, я послал, а они напечатали. Как бы последний привет, если можно сказать. Может быть, даже можно сказать, посмертный. А потом никаких уж стихов, нет, больше никогда. — Последняя фраза, пожалуй, чересчур заискивающая, слишком нарочито старомодная барменская. Доктор Уопеншо на нее не клюнул. Вместо этого он гневно встал и крикнул:

— Правильно, правильно, повеселись за мой счет. — Прошагал к столику возле пустого камина, схватил с него человеческий череп, угрожающе замахнулся на Хогга. — Не можешь или не желаешь понять, предатель, что это твое предательское излияние видели, вот именно, видели. Шортхаус видел, для тебя — доктор Шортхаус. Ты, умышленно затевая предательство, не знал, кто такой доктор Шортхаус, тогда как доктор Шортхаус — автор «Поэтического синдрома», «Искусства и спирохеты» и прочих стандартных клинических трудов. Шортхаус видел, и Шортхаус мне показал. — Он двинулся к Хоггу с горящими упреком и гневом глазами, держа череп в обеих руках, точно пудинг. — И тогда, — вскричал доктор Уопеншо, — я вышел полным дураком, потому что с Шортхаусом говорил уже про твой случай.

— С доктором Шортхаусом, — вежливо поправил Хогг.

— Теперь видишь? Видишь? Я хвастался, будто ты излечился, а ты снова взялся за проклятые стихи. — Он гневно сунул пальцы в глазницы черепа, но сам череп выдержал.

— Если вы беспокоитесь насчет своей верстки, — по-прежнему вежливо сказал Хогг, — я вам с радостью помогу с корректурой. Я имею в виду, надо поправить, сказать, что, в конце концов, я не вылечился, случай мой неудачный. Если от этого будет какая-то польза, — смиренно оговорился он. — Понимаете, — объяснил Хогг, — я все знаю о правке, которая вносится в верстку. Знаете, вы же знаете, я был профессиональным писателем (я имею в виду, вы ведь меня от этого старались вылечить, правда?), а для вас, настоящего доктора, это, в конце концов, просто какое-то хобби. — Он попробовал улыбнуться доктору Уопеншо, потом черепу, но отреагировал только последний. — Я всем буду рассказывать, что действительно вылечился и что этот сонет — просто какой-то остаток от старых времен. Или что тот олух «К» фактически не я, а кто-то другой. Шортхаус в любом случае никому ничего не расскажет, правда? Я имею в виду, вы же, врачи, друг друга поддерживаете, должны поддерживать, правда? Могу даже написать в какой-нибудь ваш журнал, — шире размахнулся Хогг, — в «Ланцет», «Скальпель» и тому подобное.

Доктор Уопеншо впился в череп сильными волосатыми пальцами с крепкими ногтями, но череп, словно вспомнив промелькнувшую в голове Хогга строчку Хаусмена^[28] о нерушимости человеческого костяка, только ухмылялся в бронированном благодушии. Потом доктор Уопеншо как бы всхлипнул, точно череп принадлежал Йорику. Потом вроде решил швырнуть его в Хогга, но тот наклонился за «Kvadratnymi kluchami», упавшими на пол. Доктор Уопеншо положил череп обратно на стол, глубоко вздохнул и крикнул:

— Вон! Вот из моего кабинета, черт побери!

— Я, — сдержанно сказал Хогг, еще стоя на коленях, — пришел только по вашему распоряжению.

— Убирайся прочь! Я потратил знания, время, терпение и любовь, — да, черт возьми, — на твой случай, и вот какую получил благодарность! Хочешь карьеру мою погубить, черт возьми, вот и все!

Хогг, позабыв, что стоит на коленях, столь же сдержанно сказал:

— Знаете, в книгу всегда может вкрасться так называемая опечатка. Со мной однажды было. Вместо «прихотливый» напечатали «похотливый». Я бы с большой радостью вам помог, правда. В любом случае, если дело окажется хуже некуда, всегда можно изъять всю главу, вставить что-то другое. Только, — серьезно добавил он, — надо проследить, чтоб объем точно такой же был. Нынче вечером можете сесть и чего-нибудь написать.

Доктор Уопеншо бросился к стоявшему на коленях Хоггу, рванул его за воротничок.

— Вон! — снова крикнул он. — Проваливай, похотливый сукин сын! — Протопал к дверям, распахнул. Другой пациент тихо скулил у газового камина. — Что касается тебя, сачок, — крикнул ему доктор Уопеншо, — я с тобой за минуту разделаюсь. Знаю вас, симулянтов.

Хогг со скорбным достоинством, которое, он предчувствовал, выльется в приступ ярости, как только он окажется в неком славном спокойном местечке, подошел к двери и сказал:

— Вы на себя слишком много берете, если не возражаете против подобного замечания. — И взмахнул «Kvadratnymi kluchami», как бы предостерегая. — Я бы сказал, что такие люди, как вы, должны подавать всем нам, прочим, хороший пример. Это ведь вы хотите, чтоб все шло хорошо, а не этот бедняга.

— Вон!

— Уже ухожу, — сказал Хогг, уже уходя, медленно качая головой. — И, — сказал он, опять повернувшись к доктору Уопеншо, хоть и на безопасной дистанции, — я буду писать стихи какие захочу, большое спасибо; ни вы, никто другой меня не остановит. — Он думал прибавить «вот так вот», но, пока решался, доктор Уопеншо грохнул дверью кабинета; пациент у газового камина вскрикнул «ой», будто мать дала ему затрещину. В конечном счете доктор Уопеншо не совсем хороший человек, думал Хогг, уходя. Надо было с самого начала с подозрением отнестись к его добросердечности. Он чувствовал, что в ней всегда была определенная капля неискренности.

3

Немного времени спустя Хогг, дрожа, сидел в общественной уборной, фактически видя, как плоть между ляжками студнем трясется от ярости. Над ним отправлялись на запад дизельные поезда, ибо было это на вокзале Пэддингтон, куда он пришел мимо мадам Тюссо, планетария, по Эджвар-роуд и так далее. Бросил в щелку пенни, получив возможность излить гнев существенно более, чем на пенни. Весь ненавидящий стихи мир обрел лицо доктора Уопеншо, но Хогг, звучно и справедливо заваливая в воображении это лицо дерьмом, а также мочась в него, знал, что мир довольствуется простой ненавистью, тогда как доктор Уопеншо идет дальше, целенаправленно уничтожая поэта. Или пробуя уничтожить. Он, Хогг, зол на мир. Мир очень плох, однако доктор Уопеншо еще хуже. Впрочем, опять же, разве не дурна распроклятая Муза, которая все придерживала свои дары, а потом явилась с подарком в самый что ни на есть неподходящий момент? Вопрос в том, каково положенье вещей. Чего ей от него надо, черт побери? Он издал чрезвычайно смертельный и пахучий взрыв, как некогда, сидя точно так же в рабочей мастерской квартиры на морском берегу, царапая голые ноги, пестревшие у электрокамина, упорно работая над стихом вместе с Музой, в тихом, в высшей степени профессиональном сотрудничестве. Может быть, она, смягчившись (для чего, между прочим, не следует обзывать ее дурной, распроклятой, как только что), хочет вернуться на постоянной основе? Тот самый острый спазм, из-за которого вспыхнул скандал, фактически, кроме вреда, никому ничего не принес.