Муза

Набравшись храбрости, Пейли спросил:

— Какие пьесы вы написали на сей день?

Шекспир, казалось, удивился.

— А кто спрашивает? Пейли продолжал:

— Тому, что я скажу, вы вряд ли поверите. Я прибыл из другого мира, где знают и чтят имя Шекспира. Я лично верю, что на свете был — или есть — актер по имени Уильям Шекспир. Но что этот Шекспир написал пьесы, которые ему приписывают — этому я не верю.

— Значит, — произнес Шекспир, слегка оплывая, превращаясь в собственный неуклюжий бюст, кое-как слепленный из сала, — мы с вами оба неверующие. Что до меня, я готов верить чему угодно. Вы — призрак из другого мира, так тому и быть. Но тогда вы должны были растаять с третьим криком петуха.

— Возможно, у меня времени меньше, чем у призрака. На авторство каких пьес вы претендуете? — Пейли перешел на английский язык своей эпохи. Хотя фигура перед ним расплывалась и мерцала, пробуя разные очертания, но глаза проницательные, умные, современные — практически не менялись. Голос произнес:

— Претендую? «Гелиогабал», «Печальное царствование Гарольда Первого и Последнего», «Дьявол в Далвиче»… И другие — им несть числа.

— Ответьте, умоляю вас, — вконец встревожился Пейли. Верить или не верить? Что он сейчас услышал — правду или насмешливую ложь? И от кого исходит эта правда или насмешка — от этого человека либо от его собственного, Пейли, разума, жаждущего контроля над данными, над информацией, поставляемой органами чувств? Разума, ждущего хоть чего-нибудь осмысленного? Там, на столе, громоздится кипа бумаг. — Покажите мне, — воскликнул Пейли. — Покажите хоть что-нибудь, — умолял он.

— Предъявите мне свои рекомендательные письма, — возразил Шекспир. — Нет, — и он двинулся к Пейли, — я сам посмотрю. Его глаза загорелись. В них прыгали странно-зловещие искорки.

— Красивый юноша, — проговорил Шекспир. — По мне, бывают и краше, но покувыркаться малость в летнее утро, пока день не разогрелся…

— Не замай, — выпалил Пейли, — не замай, — бормотал он, пятясь, и ему казалось, что архаизм этот отчего-то звучит фривольно. — Не трогайте меня!

Напирающая фигура превратилась в настоящий ходячий кошмар: шея раздулась, на ладонях рук, простертых к Пейли, засверкали зрачки. Слоновий хобот, выросший посреди лица, извивался, щупая воздух; две-три присоски, проклюнувшись на его кончике, вслепую потянулись к Пейли. Тот бросил суму, чтобы легче было защищаться. Вместо слов чудовище изрыгало хриплые выкрики, покряхтывало и повизгивало. Притиснутый к углу стола Пейли бросил взгляд на измаранный черновик (как там о Шекспире говорили: «В жизни не вымарал ни одной строки»):

Есть ли различья меж темницей и Вселенной?

И хотя тело судорожно пыталось увернуться от этих огромных рук (с десятью пальцами каждая), ученый в Пейли подал голос:

— «Ричард Второй»! Вы пишете «Ричарда Второго»?

Пейли — этот Клод Бернар от литературы — понял, что должен любой ценой передать Свенсону весть, что в 1595 году Шекспир работал над «Ричардом Вторым». Бросившись на пол, Пейли схватил суму и, нащупав передатчик, начал набирать радиограмму. Эта внезапная капитуляция, казалось, изумила Шекспира; его руки-вилы стали растерянно ворошить воздух. А Пейли, ослепший от пота, тяжело пыхтя, сообщал: «УШ авт Р2».

Тут распахнулась дверь.

— Слыхал, шумите, — то был давешний бесформенный урод с глазами на голой груди. Его уродство усугубилось; облик менялся беспрестанно, но как бы рывками, словно его чеканили безмолвные и невидимые молотки. — Он пришел на тебя напасть?

— Не из-за денег, Томкин. У него своего золота вдосталь. Гляди, оказалось, из сумы, второпях брошенной Пейли, на пол просыпались монеты. А Пейли и не заметил; эх, надо было переложить деньги…

— Вот это да!.. — монстр по имени Томкин с жадностью уставился на пол. — А те, другие-то, золота с собой не приносили…

— Забирай и его, и золото, — небрежно распорядился Шекспир. — И с ним, и с деньгами делай, что пожелаешь.

Томкин слизняком пополз к Пейли. Тот завопил, слабо пытаясь отбиваться сумой — но клешня Томкнна легко выхватила ее у Пейли.

— Там внутри есть еще, — пробурчал Томкин, сглатывая слюни.

— А разве я не говорил, что служить мне — дело прибыльное? — спросил Шекспир.

— И бумаги.

— Бумаги? Ага, — Шекспир взял у Томкина пачку листов. — Отведи его к королевскому маршалу. Скажи, чужеземца поймали в городе. Мелет глупости, как тот алеман, что в прошлый раз приходил. Безумные речи ведет. Маршал разберется, что с ним делать.

— Но я джентльмен, — вскричал Пейли, сдавленный тяжелыми руками-лопатами. — Из Нориджа! Я драматург, как и вы! Поглядите, у вас в руках пьесы, которые я написал.

— Сперва призрак, теперь из Нориджа, — улыбнулся Шекспир, вновь воспарив в воздух, как собственный портрет. Двумерный портрет с объемной рукописью в руках. — Экий ты, брат, право. Или есть другие миры, похожие на наш, из которых люди переносятся в наш мир силой колдовства? Такие истории я уже слышал. Один германец…

— Это правда, я вам не лгу! — уцепился Пейли за последнюю ниточку надежды, одновременно цепляясь ногтями за дверь спальни, в то время как Томкин тянул его за собой. — Вы умнейший человек своей эпохи! Вы способны это вообразить!

— И поэтов, которые еще не рождены; этого, как там его, Бляйрона, и лорда Тенниссуя, и пропойцу-валлийца? С тобой разберутся, как и с тем, другим.

— Но это правда!

— Проваливай своей дорогой, — заворчал Томкин. — Твой дом — Бедлам.

И поволок Пейли — бьющегося с пеной у рта, воющего Пейли — за дверь.

— Вы ненастоящие, все вы! — вопил Пейли. — Это вы тут призраки! А я настоящий, это недоразумение, отпустите меня, выслушайте, я все объясню!

— Ишь как запел, — пробурчал Томкин и вытащил Пейли в коридор.

— Дверь закрой, — приказал Шекспир. Томкин прихлопнул ее ногой. Вопли и топот ног удалились по коридору. Скоро вновь воцарилась тишина, давая возможность присесть и почитать.

А пьесы отменные, рассудил Шекспир. Загадочно, что одна из них, по всей видимости, повествует о еврее-ростовщике. Очевидно, парень из Нориджа читал Марло и обратил внимание на драматический потенциал, заложенный в Лопесе и злодеях подобного типа. Он, Шекспир, и сам лениво раздумывал, не написать ли на эту тему пьесу. И нате вам, вот она, уже готовенькая — кто-то за него постарался. Здесь же имелась парочка многообещающих исторических хроник. О короле Генри Четвертом. И комедия под названием «Много шума из ничего». Вот ведь подарки с неба свалились! Он улыбнулся. Вспомнил другого пришельца, алемана — доктора Шлейера или как его там, — чья история очень напоминала историю этого безумца. (Безумца? Разве безумцы способны творить такие пьесы? «Влюбленные, бепмцы и поэты» — хорошая реплика в пьесе о феях, принесенной Шлейером. Бедняга Шлейер умер от чумы.) Пьесы, которые принес Шлейер, были хороши — но эти все-таки лучше.

Шекспир перекрестился. Может ли статься, что, говоря о своих «Музах», древние поэты имели в виду таких вот, как этот безумец, чьи слабые крики все еще доносились с улицы, или как Шлейер, или как тот, что под пыткой клялся, будто родился в Виргинии в Америке и будто в той земле имеются университеты получше Оксфордского, Лейденского и Виттенбергского? Шекспир пожал плечами: есть многое на свете и т.д. Кто бы они ни были, пусть приходят — лишь бы пьесы приносили. Шлейеров «Ричард Второй», возможно, нуждается в исправлениях — чем, собственно. Шекспир сейчас и занимался, но более ранние вещи. «Генрих Четвертый» и прочие, имели успех. Он прочел верхнюю страницу этой новой кипы, поглаживая свою посеребренную сединой рыжую бородку, скользя по строчкам живыми серыми глазами. Вздохнул и перед тем, как скомкать и сбросить со стола страницу своей собственной пьесы, перечитал ее. Худо дело — стих хромает и с волшебством перебор. Герцог Индженио говорит: