Музыка на иностранном

— Прошу прощения.

— Ой, простите.

Читать в поезде — совсем не то, что читать в парке, на солнышке, где можно сесть на скамейку, вытянуть ноги и позабыть обо всех тревогах. Или прилечь на газоне (только надо сперва проверить, нет ли в траве собачьего дерьма). Лежишь себе на боку: яркий солнечный свет заливает страницы так, что приходится щуриться, но от такого чтения быстро устаешь — книги с Континента печатают не на желтоватой «туалетной» бумаге, полученной из вторсырья, а на белоснежной и глянцевой. Гораздо лучше лежать на спине, заслонившись от солнца книгой, как зонтиком, а когда руки устанут, можно ненадолго прерваться и полюбоваться на девушек в маечках на бретельках, они все сейчас носят такие майки; и, может быть, кто-то из них посмотрит и на тебя.

На записной книжке все же осталась грязь. Он еще раз протер обложку и замер в растерянности, не зная, что делать теперь. Девушка так и не появилась, и он вернулся в кафе. Луиджи встретил его со смехом:

— Сразу видно, влюбился, если бросился сломя голову за клиенткой из-за каких-то двух вермутов! Да только ты зря стараешься — я уже пригласил ее на свидание.

Лучше закрой глаза, Дункан, притворись спящим.

Приближается поворот. Белый «моррис коммонвелс», где за рулем — твой отец, входит в поворот, и вдруг — наскоро подстроенная помеха: может, упавшее дерево, а может, чья-то машина, оставленная на дороге с выключенными фарами; отец думает о своем, он не успевает заметить препятствие; попытка затормозить — но белый «моррис коммонвелс» врезается в ограждение.

Дункан расслабил мышцы, перестал удерживать колени сдвинутыми и почувствовал, что они слегка разошлись в стороны. Солнечный свет пробился на миг сквозь сомкнутые ресницы. Его колено коснулось ноги Джиованны — неуловимо, едва-едва; скорее всего он даже и не задел ногу девушки, а всего лишь притронулся к ткани ее широких джинсов, потому она ничего не заметила. Он оставил ногу на месте.

(Смотришь на девушек в парке. Вот идет очень хорошенькая. Не вставая с газона, окликаешь ее, спрашиваешь, который час; она отвечает тебе и уходит; а ты себя чувствуешь как последний дурак, потому что только слепой не заметит часов у тебя на руке. Ну и что, а может, они стоят? И вообще чем это плохо, когда твои намерения очевидны? Некоторым девушкам это даже нравится.)

Вагон покачивался, и нога Дункана понемногу продвигалась все дальше, однако Джиованна не отстранялась.

Если бы ты был там, Дункан, — если бы ты мог это видеть! Почти двадцать лет назад — ты был тогда совсем маленьким. Белый «моррис коммонвелс», где за рулем — твой отец, врезается в ограждение…

Легкие удары коленом о неподвижное препятствие. Чуть-чуть теснее прижавшись к ноге Джиованны, Дункан почувствовал, как ткань его собственных джинсов морщится и ерзает по коже; и по тому, как слегка изменялось это ощущение, он составлял умозрительное представление о форме ноги девушки, о гладкости ее кожи и о многом другом. Слегка касаясь коленом ее ноги — только ноги, — он пытался представить себе все тело, с головы до пят.

Читать в парке — совсем не то, что читать дома, где ничто тебя не отвлекает. Зачем ходить туда с книгой, когда сам по себе выход в парк уже желанная отдушина, способ укрыться от повседневных тревог. Но чтение в парке — это не способ развеяться, это скорее предлог, оправдание; потому что тебе не особенно интересно торчать на газоне, если нечем заняться — кроме как разглядывать девушек в этих маечках на бретельках, какие сейчас носят все. Зато потом возвращаешься домой — и так приятно взяться за серьезную книгу, пока Чарльз и Джоанна еще не пришли, и никто тебя не отвлекает. Можно сварить себе кофе и сесть на пол, привалившись спиной к дивану. Читать ты любишь, и на свете так много книг, которые так хочется прочитать, было бы только время. Но где его взять? Надо бы выделить определенное время на чтение и взять себе за правило: по столько-то часов в день.

Дункан долго не менял положения, нога затекла, и тончайшие ощущения, из которых он старался извлечь как можно больше сведений об этой девушке, теперь были заглушены ноющей болью в мышцах, требующих, чтобы их размяли. Он издал сонный вздох и передвинул ногу, не открывая глаз, хотя они тоже начали побаливать — и на внутренней стороне век закружились красные узоры, как орнаменты на восточных коврах. Дункан на миг приоткрыл глаза и увидел, что девушка погружена в чтение. Опустив веки, он снова расслабился, теперь уже в другой позе, и вскоре его колено вновь нашло свою цель.

Но даже если читаешь дома, из головы все равно не идет та симпатичная девушка в парке, которая оглянулась на тебя и двинулась дальше с таким видом, словно ей не о чем беспокоиться в этой жизни — наверное, это все потому, что в ярком солнечном свете люди кажутся более радостными и счастливыми, чем они есть. Надо бы поразмыслить об этом как следует, но тут как раз возвращается Чарльз; и все — приходится останавливаться на этом дурацком соображении.

Дункан открыл глаза и, украдкой взглянув под стол, обнаружил, что упирается коленом в ножку стола. Разговор возобновился. Джиованна сейчас жила в Кембридже.

— Чудный город! — сказала она. — Такие прелестные старинные здания.

— Почти все восстановлены после войны. — Дункан объяснил, что родился в Кембридже, но, когда ему было четыре года, они с матерью переехали в Йорк, вскоре после смерти отца. — Он погиб в автомобильной аварии.

— Ой, я не знала, прошу прощения. Наверное, он был совсем молодой?

— Ему было тридцать два. У меня есть его фотография.

Бумажник со снимком лежал в заднем кармане, и Дункану пришлось приподняться с сиденья, чтобы его достать. Фотография была небольшая, мятая, выцветшая, обтрепавшаяся по краям. Джиованна взяла карточку в руки: двое мужчин и женщина в середине стоят перед белой машиной. Женщина — не сказать чтобы красавица; в платье кремового цвета, которое ей совсем не идет. Перед ней стоит маленький мальчик. Снимок был сделан в яркий солнечный день и проявлен не очень удачно — так что небо на фотографии кажется неестественно синим. Мужчины натянуто улыбаются, женщина мрачновата. Вокруг — деревья, а на той стороне дороги, за машиной, простираются ровные луга.

— Это вы, да? Этот мальчик? Вы были прелестным ребенком! А это — ваш отец, да? — Она указала на мужчину, который повыше ростом, стоявшего почти вплотную к женщине.

— Нет, отец — вот. А это — Чарльз Кинг. Он был близким другом отца. Сейчас я живу у него.

— А как звали вашего отца?

— Роберт. Роберт Уотерс.

— А эта женщина? Ваша мама? Какая-то она грустная. По-моему, у вас — ее глаза. А на отца вы совсем не похожи.

— Разве? А по-моему, на него я похож больше, чем на мать. Подбородок у меня точно его. — Дункан склонился поближе к фотографии. — Снимок сделан всего за пару недель до его смерти. Он ехал на этой машине.

— Ужасно. Он производит впечатление одаренного человека.

— Так и было. Он был историком.

— А тот, у кого вы сейчас живете, — он чем занимается?

— Чарльз? Он физик. Читает лекции в университете. Думаю, это фотографировала Джоанна, его жена.

— Ага. Вот тут виден краешек ее тени — вот смотрите: на дороге, в самом низу. Это ее голова. Она стояла спиной к солнцу.

Спиной к солнцу. Хотя снимок сделала не Джоанна; их фотографировала Дженни, подруга Чарльза, с которой он быстро расстался. Верней, не расстался, а попросту бросил. Дункан пытался узнать правду о гибели отца — он и в Лондон-то ездил, чтобы посмотреть досье; сейчас архивы были открыты для всех, — но ничего нового не нашел. Он по-прежнему ничего не знал ни о Дженни, ни о расследовании, ни об отравленной страхами и подозрениями череде событий, которая тогда, двадцать лет назад, завершилась падением машины в глубокий овраг — машины, где за рулем был отец. Он по-прежнему ничего не знал — во всяком случае, не намного больше, чем мальчик на помятом снимке.

3