Зуза, или Время воздержания

10

Впереди у нас была вечность, и это было хорошо. Тесть старательно избегал разговоров «о всякой ерунде». О вечности, о старости, о смерти. А если все-таки звучали какие-то предположения или замечания на сей счет, злился и замыкался в себе. Его стратегия строилась на отмене будущего, которое маячило где-то на горизонте. А вдруг не наступит? Вдруг жизнь, какая ни на есть, не оборвется? Вдруг старость окажется излечимой?

Иной раз тесть вынужденно (положение обязывало) демонстрировал гордыню. Например, отказался поставить на дачном участке сортир, то есть сооружение, с которого — и, кстати, абсолютно правильно — на польской земле начинаются любые строительные работы. «Прошу прощения, пан директор, а куда вы в случае чего?..» — «В кустики, как тысячи моих предков», — надменно ответил тесть. И в душе добавил, что намерен провести здесь «остаток вечности», однако развивать мысль не стал — поставил работягу на место, и хватит.

Между тем жизнь ускоряла свой ход, а уж когда ход ускоряется, ничем хорошим это не заканчивается. Ни для меня и ни для кого.

Встречаться с ровесником было не принято. В те времена комбинации: он моложе, она старше, он ниже, она выше — были не в моде. Прятаться? Why not^[11]? Неисповедимы эротические фантазии юных дам. Кстати, без тактильного контакта она — в отличие от него — вполне могла обойтись. Однако она была покладиста. Можно сказать, согласилась выйти за него замуж из вежливости.

Нулла жила буквально в двух шагах от школы, на улице Дзержинского. Сто, если не двести раз я собирался написать повесть под названием «Любовь на улице Дзержинского» — наконец час настал. Пора, начинаю.

История должна завершиться разрывом. Этого требует сюжетное правдоподобие. Обоим надлежит к окончанию школы друг дружкой насытиться и… пока-пока, разбежались. Воспоминания о первом поцелуе смутны и неприятны. Пустяк, но трещинка появилась. Когда тебе шестнадцать, ты строишь возвышенные планы на всю жизнь; нерушимость их, правда, нулевая, но ведь юность закончится нескоро. Тебе шестнадцать лет — да, это юность, но и в двадцать шесть тебе по-прежнему шестнадцать, и в тридцать шесть, сорок шесть, пятьдесят шесть… и в шестьдесят шесть тебе те же шестнадцать. Остаток жизни ужасно короток — так уж заведено природой. Вдобавок одолевает скука и на все говоришь «нет».

Штука в том, что сами они не говорили «да». За них «да» говорили все вокруг, они пребывали в так называемой атмосфере благожелательности. Никто не препятствовал, все одобряли. А ведь пуритане с южных окраин должны бы вознегодовать. Красная невеста? Любая другая, какая угодно: белая, черная, желтая — любая лучше! Иное дело, что их случай был не первый: несколько разноцветных невест (нет, чтоб сменить окраску!) дозволили диким и незрелым пуританам себя похитить; кстати, пуритане эти отнюдь не по-пуритански делали с ними, что хотели. Срам? Да еще какой! А вот для идеологических разногласий почвы не было. Будущие тесть с тещей верили в диалектический материализм и существование Бога ставили под сомнение, хотя и без особой уверенности. А мои отец и мать без особой уверенности в Бога верили. Серьезного отношения к этим проблемам от них никто не ждал: слишком еще были молоды. У тех и других родителей имелись свои правила, но соблюдали они их не слишком строго. Ну как сражаться за принципы, которые знаешь только по верхам? Мои предки были «за», поскольку считали, что в случае чего тесть поможет. Тесть с тещей были «за», поскольку полагали, что сваты будут на их помощь рассчитывать, и это поднимало их в собственных глазах. Предки были «за», поскольку иметь связи в партийных кругах считалось хорошим тоном. В общем, мы с Нуллой могли делать все, кроме того, чего нам больше всего хотелось.

Нуллина мать, особа проницательная, накрывала нас столько раз, что сама удивлялась, если никого не заставала дома. Она работала в школе по соседству, и ни для кого не составляло секрета, что то и дело забегает домой. И что? Ничего. Секс стоил таких конфузов. Самый что ни на есть настоящий секс с настоящей женщиной. Не было нужды убивать время на воображаемые груди и бедра. Все было под рукой.

Два раза нас застукал Нуллин отец, а застукав, делал вид, будто ничего не заподозрил, чтобы, упаси бог, нас не смутить, чтобы, упаси бог, мы не передумали. В былые времена целые тома посвящались надрывному живописанию трагических судеб любовников, которым не дано соединиться. Современные авторы заверяют: «Никаких трагедий, довольно». Трахайтесь!

Отец Нуллы был важной партийной шишкой воеводского масштаба, однако драконовских порядков в подведомственном регионе не вводил и занимался в чистом виде научной фантастикой, то есть экономикой социализма: разрабатывал программу повышения народного благосостояния вплоть до 2000 года. Он производил впечатление человека необычайно сурового, на самом же деле под зверской наружностью скрывалось голубиное сердце. Предположение, что он примкнул к коммунистам по своей воле, не лишено оснований: нельзя забывать, чем было выдвижение на ответственную должность для жителя подкраковской деревушки. Боже, какая там царила нищета! Направляющийся в Краков поезд, оставив позади Силезию — темный край изобилия, — мчался среди крытых соломой убогих хат. Там было черно от плодородной сажи, тут — золотисто от несъедобной соломы.

И была бы у них с братом одна пара башмаков на двоих, одна рубашка, один костюм… а так обуви — на лето, на зиму, на весну — сколько душе угодно. Как и рубашек, и безукоризненно сшитых модных костюмов. К материальным благам тесть был довольно равнодушен, однако одобрял основы системы, позволяющей производить вещи, какие раньше и присниться не могли. Пускай малыми сериями, которых едва хватает для местного начальства. Известно ведь: это изменится… Со временем диапазон благ невообразимо расширился: огромная квартира, отпуск в закрытых пансионатах, служебный автомобиль с шофером, подобострастные подданные. «Вы абсолютно правы, пан директор». Вот этот самый пан директор дважды нас и застукал. Знакома вам такая ситуация? Знакома, с кем не случалось. Неземной накал страстей, а в дверь характерный звонок. Характерный, стало быть, худший из возможных. Один раз Нулла открыть могла, второй раз — нет. В первый раз, натягивая штаны, я сиганул в комнатку для прислуги, во второй открыл дверь и срывающимся голосом сообщил — всячески подкрепляя слова жестами, — что Нулла переодевается, а я из деликатности жду в прихожей. Казалось бы, ясней некуда: один раз — расхристанная и взбудораженная дочка, другой — расхристанный и взбудораженный будущий зять; ей-богу, даже самым искушенным марксистам не составило бы труда догадаться. Тестю (будущему тестю), однако, категорически не хотелось ставить нас в неловкое положение. Он делал вид, что все в порядке, хотя — не сомневаюсь — слышал, как в комнатушке за стеной стучит мое ошалевшее сердце.

11

Повторяю: разойдись их дорожки после выпускных экзаменов, были бы шансы и на выстраивание неплохих отношений, и на пристойный финал. Но, увы, оба зачем-то подались на полонистику. Я упивался Нуллой, хотя, теоретически, уже мог бы сказать себе: «хватит, насытился». Однако этого не случилось — я вел себя, как наивный сопляк, которому секс застит весь свет. А Нулла поступала хитрее. Возможно, и безотчетно, но хитро. Хотелось бы знать, существует ли до сих пор понятие «женская хитрость» и означает ли то же самое, что означало? Так вот, Нулла кое-что делать отказывалась, но давала понять, что, конечно же, сделает, когда придет время. Речь шла о вещах гораздо более тонких, чем оральный секс. И тем не менее: жди, пока рак свистнет. Самая жалкая часть души (но не тела) приготовилась ждать. Два года до окончания школы, пять лет в университете; потом он уже не ждал — просто оставался с ней. Лет двадцать с гаком, а если точнее — почти тридцать.

Я не изменял ей ни в лицее, ни в университете, то есть до свадьбы хранил верность. Измена? Боже, какое архаичное понятие! Мы поженились на четвертом курсе. Тесть закатил банкет в недоступных простым смертным залах Общества польско-советской дружбы. За огромными окнами, будто вымершая, зияла пустотой Рыночная площадь.