Стыд

— Выеду, — ответил невидимый Саша. Лузгину объяснили в штабе, что колонна идет менять солдат на блокпостах в Казанском районе, граничившем с бывшим Казахстаном, где теперь куча султанатов, халифатов и прочих джамахирий и откуда наезжали «духи», чтобы грабить поезда на Транссибирской железной дороге. Собственно Транссиб охраняли эсфоровцы, потому что железная дорога попадала под закон об охране инвестиций наряду с месторождениями, электростанциями и крупными лесоразработками севернее демаркационной линии (южнее этой линии ни месторождений, ни прочих разработок не было, а была только зона и в ней гражданин, мало нужный кому-то Лузгин). Эсфоровцы стерегли магистраль и гоняли в лесах партизан, а славное русское воинство торчало сиднем в блокпостах и изредка устраивало рейды, когда снабженцам удавалось разжиться горючим и боеприпасами. После летних боев серьезных прорывов не случалось, а с мелкими группами «духов» воевали партизаны, которых, в свою очередь, с неба долбали эсфоровцы на русских вертолетах с русскими же наемными экипажами. Лузгин вообще-то просился в рейд, но рейда не предвиделось, да и не взяли бы его в настоящую боевую операцию («на боевые», как говорили люди в штабе). Он скуксился, когда узнал, что едет наблюдать обыкновенную замену караулов, и вот буквально через час стрельба и кровь, два тела на носилках запихивают в «пешку», хмуро курит старлей без оружия, а ведь те психи на джипе вполне могли пустить ракету по второй машине: и дураку понятно, что на «козле» едут офицеры, сюда и надо целить. Их бы, поди, всех разорвало в клочья: и Елагина, и Колю-младшого, и усатого Сашу, а дальше и думать не хочется. В грузовике-то было бы свободнее, там даже можно лечь, наверное, а на таком же «козле» подорвался в Чечне фотокор Ефремов, и тоже сидел сзади справа… Говорили, что Ефремова насквозь проткнуло рессорой; хороший человек, но вспомнился некстати. Было это давно, когда Чечню еще не поменяли на долги.

— Все, по машинам, — сказал старлей.

Вторая «пешка», куда погрузили раненых, газанула и, разгоняясь, понеслась вперед, часть экипажа теперь сидела сверху на броне, и Лузгин, демонстрируя некую опытность, почерпнутую в телерепортажах, спросил, а не безопаснее ли будет всех солдат посадить на броню, меньше будет потерь от подрыва. Старший лейтенант отмолчался, ему ответил Коля Воропаев: дескать, на трассе серьезных засад не бывает, а вот псих со снайперкой или ручным пулеметом возможен, так что лучше пока за броней; и вообще, сколько ходили, у них на трассе до Ишима еще ни разу ни одной машины не пожгли, сегодня первая.

Ехали молча, впереди вместо «пешки» шел теперь колесный «броник». Коля-младшой привалился головой к брезентовой обтяжке «козлика» и вроде задремал; круглый затылок старлея покачивался в такт езде; водитель Саша, гнусавя через нос неясную мелодию, держал дистанцию, изредка принимая чуть влево, чтобы выглянуть вперед и снова спрятаться за широкой кормой равномерно идущего «броника». Вот что значит привычка, подумал Лузгин. Будь он, Лузгин, полнейшим штатским дураком, он расценил бы поведение своих спутников как глупость и беспечность: старлей во время боя бежит, забыв про автомат — растерялся пацан, вот и выскочил голым, — на самом же деле все он, старлей, прекрасно понял и сразу оценил и знал, просто знал наперед, что автомат ему не понадобится, в этом районе серьезных засад не бывает, как говорил Воропаев… Врешь ты все, сказал себе Лузгин, это теперь ты такой умный и понятливый, а вот когда колонну обстреляли, ты был полнейшим штатским дураком.

Тюмень во время бунта брали с трех сторон. Лузгин тогда проснулся после пьянки у друзей на улице Мельникайте, в большом доме над рестораном «Эльдорадо», было пять часов утра, и они услышали вдруг страшную стрельбу и побежали, толкаясь, на балкон. Внизу на улице стояла колонна выкрашенных в белое военных машин, хвост колонны терялся вдали, у моста через городскую реку Туру, башни первых машин были повернуты влево, а пулеметы и пушки этих башен длинно стреляли по верхним этажам второй горбольницы, где лопались стекла и летели куски и брызги бетонных стен. Когда стрельба кончилась, из люка первой машины показались голова и плечи человека в голубой каске, человек в бинокль рассматривал последствия обстрела, и Лузгин закричал ему с низкого балкона: «Что же вы делаете, сволочи, ведь это же больница!». И человек в каске повернулся на крик и сам крикнул в ответ по-русски, обиженным голосом: «А зачем они оттуда стреляли, если это больница?». Утро было свежее и чистое, и голоса легко летали в упругом звонком воздухе. Пронеслась брошенная откуда-то с верхних этажей темная бутылка и гулко взорвалась на белой броне; человека в каске словно за ноги дернули, и башня стала поворачиваться. Лузгин заорал: «Линяем отсюда!» — а один из компании, побывавший в Чечне оператор, упал на пол и быстро пополз в коридор под прикрытие стен. Над ним потом смеялись и передразнивали целые сутки; движение в городе было запрещено, но у них, как говорится, с собой было, и они пили водку и бегали к соседям смотреть, как над центром города закладывают виражи костлявые чужие вертолеты и как там, в центре, что-то взрывается и дымно горит (выяснилось впоследствии — здание областного УВД, куда повстанцы сбегались из разных мест в надежде на подвалы, якобы забитые оружием).

На крыше второй горбольницы никого не нашли, только стреляные гильзы от «Калашникова», их показали в новостях по телевизору как оправдание обстрела. В больнице погибли тогда шестнадцать человек: медсестры, два врача, больные и сантехник, чинивший краны в ординаторской. Когда три дня спустя сумасшедший старик, заранее облившийся бензином в подворотне, поджег себя и побежал к эсфоровской машине — не добежал, конечно, пристрелили, — все в городе шептались: это за больницу. Сколько человек погибло в разбомбленном и подожженном здании УВД, не сообщалось. Говорили: не меньше двухсот. Снайперы-одиночки потом еще пощелкали эсфоровцев, как месяцами ранее другие снайперы стреляли по трибунам бесконечных митингов движения «Русская Россия». Толпы шли в микрорайоны зачищать дома по спискам подъездных комитетов, но крови не было большой, пока на митингах не стали гибнуть люди под выстрелами с верхних этажей, и тогда вот уже били насмерть, выламывали двери и выбрасывали из окон, с балконов; на улицах появились дружинники с оружием и красными повязками на левом рукаве, добровольцы уезжали на юго-восток в грузовиках и автобусах, замелькали конные казаки… Армия еще держалась в стороне, да и не было в городе настоящей армии, пока не отступил из-под Кургана размочаленный душманами мотострелковый полк и не встал на переформирование лагерем на учебном полигоне возле Андреевского озера. На митингах кричали, что «духи» рвут железную дорогу, берут заложников на выкуп и жгут деревню за деревней. Однажды «духи» под балдой или от скуки пустили под откос пассажирский поезд вместо товарного. Пассажирские с тех пор по трассе не ходили, только товарные с бронеусилением, а на Севере ударными темпами строилась обходная дорога от Ивделя к Приобью и далее на Томск, большой дугою огибая буферную зону.

— Вы обедали? — спросил, полуобернувшись, старлей Елагин.

— Перекусил, — тактично ответил Лузгин.

— В Новой Заимке есть лагерь, поедим горячего, — не открывая глаз, пояснил Воропаев.

— А, собственно, почему, — вернулся к своему обычному въедливому тону Лузгин, — почему не держат гарнизон в самом Ишиме? Меняли бы людей на блокпостах оттуда. Зачем гонять туда-сюда полтыщи километров?

Воропаев только хмыкнул, а Елагин вздохнул и сказал, что так и было раньше, стояла в Ишиме отдельная усиленная рота, но люди из нее открыто уходили к партизанам, командир роты панически требовал пополнения и в конце концов попал под трибунал, откуда вышел рядовым и тут же канул в лес. Остатки личного состава роты перебросили в областной центр, и с тех пор солдат по блокпостам развозили из Тюмени.

— Так с блокпоста ведь тоже можно… — предположил Лузгин.

— С блокпостов не уходят, — сказал Воропаев. — Там если ушел, то соседа подставил.