Стыд

— Ну да, на ровном, — сказал Лузгин, и оба рассмеялись. Лузгин тоже закурил и стал оглядываться в поисках пепельницы, но Воропаев махнул ладонью: давай, мол, на пол, потом уберут, а в подтверждение бросил окурок и растер его ботинком.

— Утром, значит, Василич, делаем так… — Воропаев стал объяснять, что утром они пойдут тремя группами, повзводно, Елагин со своими прямо на Казанку, Воропаев левее, а прапорщик Лапин — правее главного шоссе, вот так вот веером, по три машины в группе, на каждую группу по три блокпоста, там до вечера сдача-прием, они остаются, а сдавшая дежурство рота возвращается в Ишим, тут ночевка-заправка и утром послезавтра на Тюмень.

— Я с ними, что ли? — спросил Лузгин.

— А как же? — удивился Воропаев. — Нам сказали: вас сюда и сразу обратно.

— Неправильно вам сказали, — Лузгин старался говорить спокойно и уверенно. — Туда и обратно, но с вами, Коля, с вами.

— Ну, не знаю, — заворчал Коля-младшой. — Нам сказали так…

— А ты сам подумай, — предложил ему Лузгин. — Если просто туда и обратно, то о чем мне писать? — И дожал еще, дожал, хотя и не хотел пугать младшого, но пришлось. — О чем писать-то? Как вы на марше с «пешкой» лопухнулись? Как ваш старлей без оружия бросился «пешку» спасать? Да это так я говорю, к примеру, — замахал примирительно сигаретой Лузгин, заметив темнеющий взгляд Воропаева. — Ничего такого я писать не собираюсь, я же не сволочь какая-то, Коля, но и ты меня пойми: возвращаюсь в Тюмень, а матерьяла-то нету! Зачем катался, спрашивается…

— Это вы с Елагиным решайте, — сказал Коля-младшой. — Вот завтра с ним поедете, вот завтра и решайте.

— Я бы лучше с вами поехал.

— Да я разве против? Командир так решил. Он же за вас лично отвечает. А так-то… ради бога… А можно вопрос, Василич?

— Валяй вопрос, — сказал Лузгин. Воропаев снова взял в ладонь бутылку и спросил как бы между делом:

— Вы о чем вообще писать-то собираетесь? У вас задание какое или так?

— Что, старлей забеспокоился? — вкрадчиво проговорил Лузгин. — Это он вас на разведку с бутылкой послал, а? Колитесь, Коленька, колитесь…

Воропаев молчал, вытряхивая капли над стаканами, ужасно занятый этим ответственным делом, потом сказал:

— Почему, я сам, смотрю — окно горит…

— Не любите прессу, не любите писак?

— Ну почему… — пожал плечами Воропаев. — Мы в роте-то еще ни одного не видели…

— Но все равно не любите? Отвечайте честно, Коля, врать вы не умеете.

Воропаев приподнял стакан, улыбнулся сжатыми губами и помотал головой.

— Потому что неправду пишут?

Не разлепляя губ, Воропаев качнул головой сверху вниз.

— Так нам и надо, — легко подытожил Лузгин. — Выпьем, Коля, за прессу… «Трое суток шагать… С лейкой и блокнотом, а то и с минометом…» Или огнеметом?

— Не обижайся, Василич, — сказал Воропаев. — Я ведь так, в общем.

— Все мы в общем, и даже где-то в целом.

Хлеб был хороший, с хрустящей корочкой, а сало старое, с прожилками, вязло на зубах. Лузгин проглотил его не без труда и сказал, глядя в нос Воропаеву:

— Нет никакого задания, Коля. Просто хреново мне стало, вот я и поехал. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Воропаев, и Лузгин ему ни на грош не поверил.

— Гак что передай Елагину, пусть не волнуется.

— Да он и не спрашивал…

— Коля, не ври, я же вижу. Я же, блин, инженер человеческих душ.

— Все обижаешься, Василич? Зря-а… Мы же это не со зла…

— Ага, проговорился! «Мы»! Ну тебя на хрен, Коля. Вконец ты, брат, запутался. — Он потянулся и шлепнул Воропаева по крепкому плечу.

Лузгин был пьян, но пьян незадиристо, мягко, и Коленька-младшой, огромный зеленый сопляк, ни черта еще не понимавший ни в жизни, ни в людях, как-то уловил этот лузгинский сентиментальный настрой и сам расслабился, обмяк на соседней кровати и даже намекнул, что может сбегать, это близко, но Лузгин отказался с недоступной для зелени мудростью старого волка, хранящего себя и молодняк к завтрашней славной охоте. Уже потом, когда Воропаев ушел, Лузгин свалился на подушку и понял, что Акела промахнулся с дозой — голова плыла, сало норовило выбраться наружу… Он вновь подумал: куда же все-таки гонял на бортовом «Урале» Воропаев? За водкой, что ли? Так ее и в Ишиме должно быть навалом! Разные мысли и версии еще побродили в его нетрезвой голове, но побродили недолго.

Утром было холодно, промозгло, подъем сыграли еще затемно, Воропаев заглянул к нему и повел завтракать. Ели кашу, пили чай, и оба отводили взгляд, понимая, что ночью на винных парах нагородили лишнего. Лузгин от неловкости и досады на себя даже не стал отпрашиваться у Елагина в воропаевскую группу и вообще вел себя сдержанно, немногословно, как и должен вести себя облеченный полномочиями официальный наблюдатель, разве что блокнот не вытаскивал, чтобы брать на карандаш недостатки. Водители подтягивали «броники» к воротам, выстраивали их на влажном асфальте привычной колонной — нос в корму, нос в корму, — солдатики курили в отдалении у бетонного забора, пока не появился прапорщик Лапин и не зарычал построение.

К нему подошел Воропаев, стал прощаться. Лузгин не сразу понял почему, но вслед за Воропаевым явились старший лейтенант Елагин и с ним еще один старлей, такой же невысокий и худощавый, только с густыми черными усами под мальчишеским носом, и Елагин представил усатого: командир сменяемой роты, с ним вместе Лузгин и отправится обратной дорогой в Тюмень.

— Очень рад, — сказал Лузгин. — Ас вами, Алексей, я бы хотел поговорить отдельно.

— Поговорим, — сказал Елагин.

Уже почти совсем рассвело, когда они выехали из ворот на ишимскую улицу Ленина. На этот раз все экипажи были на броне, а Лузгин опять сидел в «уазике» на заднем сиденье, только рядом не было Коли-младшого. Это что же такое, возмущался Лузгин, так ни разу и не прокачусь в настоящей боевой машине? Мало в жизни он на «козлике» попрыгал? Да в тыщу раз больше, чем эти вояки. В те же Ишим и Казанку он каждую осень возил телегруппу снимать комсомольско-молодежные бригады на уборке урожая, по восемьсот километров за командировку наматывал, этот «уазик» трясучий ему все печенки отбил… Но нет, просить не буду, решил Лузгин, они ко мне так, ну и я к ним соответственно. Накатаюсь еще на броне, если вздумается; вернусь и попрошусь к соновцам — те прессу любят, обожают выставляться…

Он так и не заметил, когда колонна разделилась. На выезде из города, когда медленно проезжали блокпост с зарытыми по башню двумя танками справа и слева от шоссе, он оглянулся и насчитал только три «броника» и еще «козел» усатого старлея. Ну вот и прощай, Воропаев, может статься, никогда в жизни больше не увидимся, и водки не попьем, и по душам не поболтаем. Воропаев ему нравился куда больше зашнурованного Елагина, хотя и Коля скрытничал, недоговаривал чего-то, а сам пытался вынюхать про спецзадание Лузгина, банальным образом споив корреспондента. Но не вышло, Коленька, зелен ты еще тягаться, сам уполз, за стеночку держась, а я про тот «Урал» все равно узнаю или догадаюсь, я догадливый. Вначале догадливый, потом просто гадливый, а затем уж после-гадливый.

— Вы о чем поговорить хотели, Владимир Васильевич? — спросил его старлей, не оборачиваясь.

Лузгин помолчал для важности и произнес небрежным голосом:

— Вам Воропаев передал содержание нашего с ним вчерашнего разговора?

— В общих чертах, — ответил Елагин.

— Тогда расставим, так сказать, акценты. — Лузгин лаконично и внятно перечислил причины, не позволяющие ему покинуть роту в данный конкретный момент. Елагин слушал и качал своим круглым затылком; выслушав неотразимые лузгинские доводы, ответил с оскорбительной краткостью, что у него приказ и он этот приказ выполнит.

— Кто приказал? — резко бросил Лузгин. — Назовите должность и фамилию.

— Майор Петров, начштаба полка.

— Петров, Сидоров… Не знаю такого! У меня предписание от полковника Марченко. Свяжитесь с ним, свяжитесь с комендатурой.

— Не имею таких полномочий, — спокойно ответил старлей. — Вы не сердитесь, Владимир Васильевич. Здесь армия, у меня приказ начальства, и по-другому здесь не будет. Вернетесь в Тюмень — можете обжаловать мои действия.