Земля обетованная

Дуглас уже порядочно охмелел, он был в том блаженно-томном состоянии (за которое всегда приходится потом расплачиваться), когда жизнь кажется медленно развивающимся фарсом или же тонкой, но вполне доступной пониманию драмой. Он нащупал кнопку звонка и небезуспешно воспользовался ею. Затем устроил поудобнее свою соседку, угнездившуюся в сгибе его левой руки — голова на плече, рука вокруг шеи. Уткнулся носом ей в волосы и застыл. Как это он не может определить запах? В детстве он помогал своей бабушке собирать травы и сушить их. Семенил за ней по тропинке, убегавшей в поле от их старинного коттеджа, сохранившегося в памяти таким уютным и приятно пахнущим (недавно он был снесен с лица земли бульдозером как «непригодный для жилья»), и помогал ей отыскивать нужные травы. Милые, безмятежные дни. Она терпеливо повторяла ему все названия, и он гордился тем, что знает их. Так почему же он не может определить этот крепкий восхитительный запах? Его познания в области живой природы были теперь весьма скудны. Столько позабыто, плохо выучено, отвергнуто памятью — струйка выпущенных из памяти сведений непрестанно сочилась из мозга, невидимая ниточка, которая если и приведет назад, то только к полному невежеству. Осторожно! Впереди — кельтские сумерки! Виски подоспело в самый раз. С этикетки смотрел Джонни Уокер, бодрый, уверенный в себе британец.

«Ну давай, давай! — подбодрил он себя. Кровь и алкоголь пока что вели борьбу в его организме на равных, уживались мирно (одно из его наблюдений относительно путешествий: вместимость твоя прямо пропорциональна длительности полета). — Давай! Бери себя в руки! Если уж погибать, так с музыкой!»

«А сердце-то осталось в Сан-Франциско…» — внезапно возникли в какой-то мозговой извилине слова песенки. Что же, собственно, у него там осталось? На этот раз он провел в Сан-Франциско всего три дня: недосып, работа, виски, радостное изнеможение от безответственного гедонизма, сопровождающееся сознанием неизбежности расплаты. А что оставил он в Лос-Анджелесе? Мурлыча себе под нос и постукивая в такт правой ногой, он задел носком ботинка игрушку, купленную в киоске в аэропорту, которую он засунул под переднее кресло. Заводной кит, выбрасывающий водяной фонтан высотой с полметра. Пусть Джон с ним купается. Хорошо, что он не поддался искушению и не купил большую резиновую акулу: хотя Джона, наверное, она порадовала бы больше, чем кит, но пакет не уместился бы под креслом. Соседка снова шевельнулась, пристроилась потеснее к нему и прошептала: «Да… Хорошо… Да… М-мм». Интересно, с кем это она?

Он обещал себе принять какие-то решения за время этого полета. В конце концов, когда этим и заниматься, как не в последний день года? Ворох выброшенных в мусорную корзину записных книжек — все они начинались одинаково: бросить пить, заняться спортом, составить список книг, которые следует прочитать… По крайней мере он может суммировать вопросы, по которым необходимо принять решение. Нарушать обещания, данные самому себе, — декадентство. Прозвучали слова стюардессы: «Просим воздержаться от курения!» Дуглас допил свое виски.

Она проснулась и потянулась всем телом. Роскошная женщина, говорили о таких прежде. Весьма и весьма. И сама прекрасно сознает это. К тому времени как она отзевалась, распрямила спину и вздымающаяся грудь ее чуть опала, Дуглас в полной мере ощутил ее привлекательность. Чего она и добивалась. Флирт с ходу, подумал Дуглас, — чистейшей воды секс. Без всякого сомнения.

— Я спала? — спросила она, улыбнувшись ему замедленной улыбкой, открывавшей ослепительный ряд безукоризненных зубов, — только в уголках губ трепетал намек на беспомощность. Дугласу почудилось, что кто-то со знанием дела щекочет ему перышком подошвы.

— Спали, — подтвердил он.

— Мы уже прибыли?

— Мы уже прибыли.

— Что, дождь идет?

— Нет. Ясно, но холодно.

— А я думала, в Англии всегда идет дождь.

— Летом главным образом.

— Из вас получилась отличная подушка.

— Спасибо. Я очень старался.

— Вы всегда так много пьете?

— Нет, не всегда.

— Мне надо кое-куда.

— Боюсь, что вам придется подождать до посадки.

— А что, если я не смогу?

— Страшно подумать.

— Так ли уж? — Она улыбнулась и повернулась к нему лицом, и легкий, непринужденный разговор, который они вели перед тем, как она устроилась спать, возник вдруг в памяти из сиюминутного прошлого, навевая грусть, словно наметившийся флирт разбудил воспоминания о неких моментах близости в отдаленном прошлом. Они уже познакомились достаточно близко для того, чтобы стать друг для друга телефонными номерами в книжке записей предстоящих возможностей. В тот момент, когда она улыбнулась и бросила ему быстрый взгляд своих насмешливо-томных глаз, каждый понял мысли другого и откликнулся на них, и Дуглас тут же решил, что, пожалуй, время новогодних зароков подошло: дальнейшего развития флирт не получит.

— Почему бы нам не обменяться телефонами? — предложила она. Лицо безупречно овальное, цветущее, открытое, типично американское и непроницаемое: представить себе, чего от нее можно и чего нельзя ждать, он не мог. Она снова улыбнулась, обнаружив на этот раз меньше зубов и больше настойчивости.

— Я надеялся услышать это от вас. — Он выдавил ответную улыбку.

— Я буду в Лондоне месяц. Может, больше. Сент-Джонс-Вуд. Вы знаете, где это?

— Как же!

— Хороший район? Да?

— Весьма. — Он помолчал. — Можно один вопрос? Сугубо личного характера.

У нее в глазах промелькнула тревога. Тон был задан, порядок и темпы развития установлены: телефонный звонок через несколько дней, ужин в хорошем ресторане — она явно опасалась, как бы он не испортил дела неуклюжим поворотом. Тревога согнала с лица кокетливое выражение — прибавив ей несколько лет, — и ему стало ясно, что орешек, спрятанный в нарядном американском пирожном, весьма тверд. И тем не менее он должен был задать свой вопрос.

— Ради бога! — На этот раз улыбка была механической.

Он помедлил и все же заставил себя спросить:

— Каким шампунем вы моете голову?

Она широко улыбнулась.

— С сосновым экстрактом. Чистая сосна. — Она нагнула голову к самому его лицу. — Понюхайте.

— Ну конечно же! Вот черт! Сосна!

— В чем дело?

— Уж кто-кто, а я должен бы знать! — Сосновые леса тянулись вдоль побережья, где проходили все пикники детских и отроческих лет, а также первые робкие свидания: усыпанная сухой хвоей земля, поспешные поцелуи, неловкие объятия, головы, прижатые друг к другу, и над всем этим запах сосны. Он и это забыл. Слишком увлекся воспоминаниями о бабушкиных травах. Слегка перехватил в своем преклонении перед Камбрией.

— Могу и я спросить у вас кое-что?

— Безусловно.

— Вы женаты?

— Да. — Он с удовольствием сделал это признание.

— Дети есть?

— Один сын.

(Была еще и дочь. Она умерла.)

— Потому что я люблю полную ясность, — сказала она, и ее самодовольный и вместе с тем деловитый тон навсегда отвратил его от нее. Но привычная любезность продолжала действовать.

— Мы могли бы взять одно такси. Я живу недалеко от Сент-Джонс-Вуда.

— Меня встречают. Надеюсь. — Опять блеснули ее великолепные зубы, но сейчас это была не улыбка.

— Я буду держаться в сторонке.

— Буду ждать вашего звонка. — Она засунула клочок бумаги в верхний карман его пиджака, дотронулась губами до его щеки и углубилась в приготовления к посадке. Натянула чрезвычайно не идущий ей лыжный костюм, в котором стала похожа на эскимоса. Он ни за что не узнал бы ее теперь.

Немного погодя, когда такси его досадливо ввернулось в утренний нескончаемый затор на Хаммерсмитском путепроводе, Дуглас вспомнил, что последние три дня мало спал, мало ел, много пил и почти все время пребывал в нервном состоянии. Двенадцать тысяч миль за спиной. С понедельника он проделал путь, равный половине окружности земного шара, а вот теперь застрял на лондонской улице возле рекламы витаминного напитка «Лукозейд». Он мог бы проглотить содержимое чудовищной бутылки. И не почувствовать. Странно все-таки, как при этих гигантских скачках из одной точки на глобусе в другую к вам приливает энергия почти с той же скоростью, что и отливает. Такси двигалось в замедленном потоке машин как сомнамбула, и Дуглас, витающий между сном и бодрствованием, почувствовал вдруг, как на него нисходит покой.