Экватор

Луиш-Бернарду был поражен изобретательностью шеф-повара, который каждый день, ни разу не повторившись, предлагал на выбор список из трех видов супов, трех закусок, а также из трех блюд рыбных, трех мясных и трех десертов. По окончании ужина мужчины выходили в бар или в курительную, где Луиш-Бернарду также выкуривал сигару и наливал себе французского коньяку в тяжелый бокал, держа его между пальцами. Так он сидел, наблюдая за другими, или же присоединялся к играющим в кости или в домино, которое, кстати, навевало на него смертельную скуку.

В какой-то момент вечера холостые кавалеры уходили по своим делам, и тогда в зале оставались только женатые мужчины. Дальше предполагалось только одно развлечение — казино, где программа, как правило, ограничивалась одним и тем же: сигары, коньяк, рулетка и разговоры. Дважды в год эта рутина нарушалась летними балами, в начале и в конце августа. Был, правда, еще вариант полуофициальный, о котором никто открыто не говорил, обсуждая его только вполголоса — посещение салонов мадам Жулии и мадам Имакулада [6]. Молодые люди говорили между собой, что у Жулии больше новеньких, а Имакулада предлагает девиц более надежных. Посещение салона начиналось с полуночи и длилось всю ночь, до самого рассвета. Туда захаживали и женатые, и холостяки, причем и те, и другие — люди вполне уважаемые. Даже отцы отводили туда своих безбородых отпрысков, дабы выполнить благородную миссию их инициации, приобщения к мужскому делу.

Ночные рыцарские похождения представителей летнего общества Эрисейры неизбежно становились темой приглушенных утренних разговоров между дамами под пляжными навесами:

— Говорят, что только вчера у мадам Имакулада были два графа и один маркиз! Боже милостивый, и чем это все закончится? — вопрошала слащавым голоском, с высоты своей не потревоженной вдовьей судьбы Мими Виланова, единодушно характеризуемая на местных пляжах как само воплощение добродетели.

— А вот моего мужа там не видели, потому что он все ночи проводит рядом со мной, — спешила тут же уточнить замужняя сеньора, еще не очень привыкшая к здешним нравам. На этом дамы обычно замолкали, лишь покачивая головами в знак своего общего раздражения.

Надо сказать, что дальше сплетен дело не заходило, поскольку сами «девочки» держали рот на замке, понимая, что клиентская тайна — душа их предприятия, а их кавалеры, даже не часто их посещавшие, никогда не нарушали золотое правило, предписывающее мужскую солидарность во всем, что касается внебрачных дел.

Луиш-Бернарду — да, он был там дважды, в компании Жуана и еще кого-то. Один раз у мадам Жулии, другой — у мадам Имакулада. Он был спокоен и беззаботен, как мало кто в подобной ситуации: его не связывали обязательства ни перед кем, даже перед собственной совестью. И если здесь он мог удовлетворить желания своего тела, никоим образом не вредя духу, он шел на это с такой же легкостью, с какой отправился бы на ужин с друзьями.

В те летние дни, тем не менее, ему сопутствовала какая-то жуткая тоска, которая докучала ему даже больше, чем случавшиеся иногда пасмурные утренние часы, собиравшие детей и купальщиков на пляжном песке, подальше от воды. Дни казались ему чересчур длинными для вездесущей праздности. Как дурная привычка, не приносящая удовольствия, как состояние покоя, но настолько глупое и лишенное всякого смысла, что оно нервировало его и погружало в состояние апатии. Прогуливаясь по утрам и устало волоча ноги вечерами, он часто спрашивал себя: зачем он здесь, для чего ему проживать оставшиеся от отпуска дни, находясь в этом абсурдном бессознательном ожидании, что что-то произойдет, будучи при этом уверенным, что ничто и никогда не случится?

В течение тех двух недель он еще лишь дважды видел Матилду. Даже, точнее, видел ее в компании других, на достаточном, не досягаемом для него расстоянии. Первый раз это было на концерте, в городском саду, после ужина. Она шла с группой людей, а он был вместе с Жуаном и двумя приятелями. Она поприветствовала Жуана, крепко поцеловав кузена, и, похоже, только потом обратила внимание на него: «Здравствуйте, и вы здесь? Все еще отдыхаете?» Он лишь ограничился глупой репликой: «Вероятно», надеясь, что она спросит, до какого числа. Однако Матилда продолжила свой путь, с прощальной полуулыбкой, вскоре затерявшись в огромной толпе дам, детей и молодых людей. Во второй раз это было на балу в казино, когда он только успел войти в зал, придя туда из бара, оторвавшись от набивших оскомину разговоров с одними и теми же собеседниками. Он остановился у входа, оценивая взглядом обстановку в зале, и неожиданно увидел ее. Матилда была ослепительна, в длинном, до пола, платье желто-белого цвета, на бретельках. Ее волосы были прихвачены диадемой с бриллиантами, лицо выглядело загорелым и чуть раскрасневшимся. Она казалась еще выше ростом и еще легче в движениях, танцуя медленный вальс в объятиях своего мужа. Матилда смотрела в ту сторону, где стоял Луиш-Бернарду, но еще не видела его, улыбаясь словам, которые муж говорил ей на ухо. Когда же, наконец, его пристальный взгляд встретился с ее, она на секунду замешкалась, будто бы не узнала его, а потом адресовала ему — не то чтобы кивок головы, а едва заметное приветствие глазами. Сразу вслед за этим ее партнер резко развернул ее в танце, и она исчезла из поля зрения Луиша-Бернарду, а потом и вовсе потерялась среди счастливых пар, танцевавших в тот летний вечер.

Он развернулся и, покинув бал и казино, вышел наружу, чтобы выкурить сигарету, пытаясь проанализировать свои чувства. Ярость? — Да, ярость, но какая-то глупая, неразумная и безосновательная. Ревность. Ревность, иррациональная, которой он не мог управлять. А еще — грусть, пустота, идущая откуда-то изнутри, с голосом, который говорил: «Ты никогда не будешь таким же счастливым, у тебя никогда не будет такой женщины, той, которую ты мог бы назвать своей. Каждый творит свою собственную судьбу, и свою ты уже сотворил. Ты не живешь собственным счастьем, а всего лишь той его малой частью, которую тебе удается украсть у других». Ему вдруг стало тошно от себя самого, от своей жизни, от своего «я», от свободы, еще недавно вызывавшей в нем такое восхищение. Бал был окончательно испорчен. Отдых сделался невыносимым. Он чувствовал себя птицей-чужаком, оказавшейся не в своей счастливой стае, счастливой как-то по-глупому и необъяснимо. Луиш-Бернарду покинул бал как раз, когда там началось какое-то оживление, и спешно направился назад в отель. На стойке администрации он попросил, чтобы к завтрашнему утру ему подготовили счет, посмотрел расписание поездов и лег поверх покрывала, сняв лишь фрак, и так и заснув одетым, рядом с окном, глядящим на океан.

Он проснулся раньше других постояльцев, чтобы не опоздать на поезд из Мафры, отбывающий в 10.30. Дети уже завтракали в буфете вместе со своими нянями, пока взрослые досыпали часы, проведенные на вчерашнем балу. Он шел, рассеянно ступая вниз по ступенькам, ведущим к выходу из отеля, когда вдруг сердце его замерло и он остановился, буквально остолбенев от того, что увидел перед собой. Между двумя лестничными пролетами, глядя на него таким же окаменевшим взглядом, стояла Матилда, в белом платье с легким декольте, позволявшим ему сверху видеть, как от тяжелого дыхания вздымается ее грудь, напоминая своим трепетом раненое животное.

Со стороны они были похожи на две статуи, смотрящие друг на друга. Луиш-Бернарду был первым, кто нарушил молчание.

— Матилда! Вы здесь, так рано? Я был уверен, что после вчерашнего вечера вы еще спите.

— А вы, Луиш, что вчера с вами произошло? Вы исчезли…

— Да. Балы — это не совсем для меня. Мне нечего было там делать, и поэтому я вернулся.

— Нечего делать? Что вы хотите этим сказать? Разве на балы ходят не для того, чтобы танцевать?

— Мне не с кем было танцевать…

— Ах, какой вы требовательный. Так уж и не с кем?

— Я увидел вас, и мне показалось, что вы очень счастливы.

— Да, я танцевала со своим мужем…