Пролог (часть 1)

У нас еще было время, и по дороге я зашел перекусить в пиццерию. Конрой остался на улице.

Лысый хозяин-итальянец в майке поверх брюк, раскручивая на кулаке тонкий лист теста, спросил деловито:

— Синьор — газетчик? Тут вашего брата — как пчёлы на мёд. Доходная тема. Хе-хе… не обижайтесь.

— Я не обижаюсь.

— Пицца? Равиоли? А то вот могу предложить хиппирожок… До меня никто не додумался. Девяносто центов штука…

Хиппирожок представлял собой кусок полусырого говяжьего фарша с луком — в тесте.

— В других местах точно такие же пирожки, я, помнится, едал под другим названием, и стоили они втрое дешевле.

— А идея?! — возразил хозяин и пожаловался: — Только теперь разве идею удержишь! Разворуют мигом. Первый Джек украл. Вот на том углу. Из «Пьяного дельфина». Назвал «хипблинчики». Я ему: жулик ты, Джек. А он: не хиппирожок, а хипблинчик — и баста. И. «Пьяного дельфина» переименовал в «Хиппьянку». А ведь идея всё-таки моя, правда, синьор? Как вы думаете, можно мне подать в суд?

Я сказал хозяину, что видел в Нью-Йорке бутерброд с ветчиной, который теперь называется «бутерброд с любовью», а сосиски — «горячие цветы».

— Да ну?! — всплеснул тот руками. — Вон куда упёрли идею. Бандиты!..

Я не стал расстраивать хозяина рассказами о том, что выношенная им идея хиппирожка давно уже процветает на более высоком коммерческом уровне. Спорый Голливуд сразу же произвёл несколько фильмов о хиппи. (Как выразился продюсер: «В больших городах, конечно, не пойдёт, а в маленьких, на Юге и на Среднем Западе, ничего, сожрут!») В кабарешках уже идут программы под названием «Хиппи, любовь моя». Есть радиопрограмма «Власть цветов». Выпущены в несметном количестве нагрудные значки с лозунгами хиппи. Продаются — и довольно дорого — хорошо потрёпанные предметы хиппитуалета — отличные парики и бороды — для детективов и для тех, кто хочет пожить в роли хиппи на уик-энд, а в понедельник вернуться в отчий дом к чистой пижаме и горячей ванне. Уже прославились на всю страну своими заработками хиппиджазы. Уже в кровь дерутся рэкетиры за обладание рынком цветов, любви и добра.

Ничего этого я не рассказал лысому кулинару. Он, конечно, и без меня знал об этом.

Снаружи дом был покрыт пластиковой коркой, имитирующей изящную кладку грубо отесанного камня. Внутри дом был деревянный, очень немолодой. В подъезде пахло ветошью и кошками. Конрой поколдовал у списка жильцов в металлической рамке, и мы стали подниматься по узкой, многоголосо скрипящей лестнице. — На ступенях толстыми стражами стояли бумажные кули с обрывками газет, сгнившей банановой кожурой и банками из-под консервированной фасоли.

На третьем этаже Конрой поправил галстук, тыльной стороной ладони провёл по щеке — хорошо ли выбрит. Только тогда постучал.

— Йяяп! — раздалось из комнаты.

Конрой заметно волновался. Он толкнул дверь, и мы вошли. На меня через дверь, самодовольно посмеиваясь, глянул Герман Геринг. В белом кителе с атласными лацканами, с аксельбантами, при всех регалиях. В пухлой руке держал перчатку и стек. Бывший рейхсмаршал авиации занимал на стене площадь размером пять футов на три. Под ним на спинке реального стула висела кожаная тужурка, как у того мотоциклиста. Под кожаным карманчиком — гитлеровский офицерский крест — или очень удачная имитация, — точно такой, как на кителе у рейхсмаршала. На сиденье стула валялись окурки и порожняя банка от пива «Шлиц». На столе лежала фуражка с высокой тульей. Точно такая же, как у рейхсмаршала. Только у того она была ослепительно белой, а эта — чёрная, грязная. Ещё на столе лежал мотоциклетный номер. А у ножек стула валялись линялые джинсы и стояли давненько не чищенные сапоги с низкими широкими, очень знакомыми когда-то голенищами.

Конрой быстро, оглядел комнату. В ней, кроме стола и стула, было ещё пять кроватей с тюфяками. Три тюфяка лежали просто на полу. Людей я не увидел.

Конрой поморщился от резкого запаха табачного дыма.

— Кто здесь есть?

Одеяло на одном из тюфяков зашевелилось. Из-под него появилось нечто рыжее и взлохмаченное.

— Йяяп? — молвило нечто.

— Меня прислал сюда Томас, — сказал Конрой.

Над одеялом произошло извержение рыжих волос. Потом показались морщинистый лоб, две заплатки из лейкопластыря вместо бровей и наконец серые глаза в красных оболочках век. Одеяло закрывало остальную часть лица, как паранджа.

— Меня зовут Конрой. Я ищу своего сына Эрика. Меня прислал Томас, ваш приятель. Мне нужно видеть Гарри. Вы не Гарри?

Глаза смотрели не мигая.

— Томас сказал, что Гарри сообщит мне, где мой сын Эрик. Вы не знаете Эрика?

Голова молчала. Рейхсмаршал продолжал улыбаться.

— Он блондин. Высокого роста. Вот здесь родимое пятно.

Губы у мистера Конроя дрожали. Он сделал шаг по направлению к тюфяку.

— Пошёл вон, — спокойно сказала голова. Одеяло потушило рыжее пламя и опустилось на тюфяк.

Конрой потоптался на месте. Потом повернулся и пошёл к двери. Я вышел вслед, за ним.

— Разве вы не попытаетесь расспросить его?

Конрой покачал головой:

— Нет. Бесполезно. Меня снова обманули. Это ведь знаете кто? Это «дикие ангелы».

Да, я знал, кто такие «дикие ангелы».

— Это не хиппи, — продолжал говорить Конрой. — Это наци. Они тоже делают здесь бизнес на хиппи.

Когда мы вышли, Конрой, не глядя на меня, сказал устало:

— Знаете, вы не обижайтесь, но я похожу один. У вас оказалась не такая уж лёгкая рука…

Мы простились

На поляне у входа в парк Золотых Ворот в последних лучах заходящего солнца мирно грелось цветастое население Хиппляндии. Вокруг поляны бегал парень лет двадцати. В руках он держал закрытый зонтик. К ручке зонтика была привязана тонкая собачья цепочка. За другой её конец держалась простоволосая босая девушка. Посреди поляны спокойно и величаво полулежал седобородый старик в парусиновых брюках, голый до пояса. Не просто бородатый человек, а именно старик. Он был похож на брамина.

Я пристроился неподалеку, разыскивая хорошую точку для съемки. Вдруг услышал:

— А по-русски-то говоришь?

Я оглянулся. На меня, улыбаясь, смотрел тот старик.

— Откуда вы узнали, что я русский?

— А бог его… По походке, должно.

Я присел к нему. Около него — небольшой баул жёлтой кожи. На коже химическим карандашом нарисовано сердце, пронзённое стрелой, и какие-то инициалы.

— Вы что же — с хиппи? — полюбопытствовал я.

— Я ни с кем особенно-то. Да и не против. Я сам по себе.

— Откуда же вы?

— Молокан.

— Вон что.

— Йес, молокан.

— В Сан-Франциско живёте?

— Йес. Сейчас-то ретайерд, в отставке. А раньше работал. С тридцати лет. Скольки отработал!.. Может, и все семь лет. На ферничер — мебель. Тады начали создавать юнион. А я грю — не хочу в юнион. Вот меня и погнали. За юнион и за бороду. Грят — брей бороду. А я грю — но, не буду. Тады, значит, свой трок купил. Грузовичок. Ездил по фармам. Фрукту покупал-продавал. А тут кампетишен — конкуренция. Много троков. Ну да история большая, усе не расскажешь.

Он замолчал. Потом, видно, все-таки решил продолжить.

— Тут дети. Два парня, две дочки. Дале — боле. Выросли робяты, женились. Молодежь наша молоканская теперь усе на американ перешли. И работают на американов. И обычаи. И об религии так, не строго. Держать религию чтобы в точности — но. Я вот держу. Все грят, сбрей да сбрей бороду. А у меня язык хороший. Вот чуток-почуток всех и переговорил. Не сбрил до сих. Арестовали. Год в тюрьме просидел. Но вот живой. Не за бороду, правда. В армию меня драфтовали. А я не ишел. Вот за что.

Старик рассказывал плавно и весело.

— А насчёт вас я сразу признал. Кэмера у вас русская. Я видел такие. Значит, писатель? Писать будете?

К нам подошли вдруг парень с зонтиком и девушка с собачьей цепочкой на шее.

— Старик, трава есть? — спросил парень.

— Да что вы, милые, я травой не занимаюсь. Идите себе, бегайте.