Внук кавалергарда

В один из приездов на ток дед захватил с собой два десятка липовых баклуш. Вываливая в сторожке их из мешка, он весело блеснул глазами:

— Что, Микитка, будем от нечего делать баклуши бить? И резьба ложек да деревянных свистулек пошла на рабочем месте.

Однажды, глубоко за полночь, когда Никитка, сделав уроки, спал на тахте, а дед, сделав обход гумна, строгал половник поварихе, Дон, навострив уши, забеспокоился.

— Что с тобой, Донушка? — спросил старик и потрепал его по голове.

Дон вдруг вскочил и, толкнув лапами дверь, выскочил на улицу. Старик, отложив поделку, тоже, хромая, направился следом.

В дальнем конце гумна, где было слабое освещение, два человека торопливо насыпали зерно в мешки. Тот, кто был низеньким и толстым, держал мешок нарастопырку, а высокий и худой, как оглобля, конским ведром засыпал зерно. Слаженно работали атлеты.

Дон без лая бросился длинному на спину и свалил его на кучу зерна. Маленький защищающе замахал руками и попятился назад, к изгороди. Длинный вытащил из-за голенища сапога финку и, не спуская с Дона колючих глаз, шагнул ему навстречу. И это было его ошибкой.

В следующую минуту он, выронив нож, катался по земле, зажимая прокушенную руку.

Подбежал старик и достал из кармана бечевку. Дон слегка схватил зубами урку за шею, и он разом стал податливым и смирным. Без брыканий и матюгов пошел в сторожку, с ненавистью косясь на идущего рядом Дона. Они не знали, да и не могли знать, что судьба сведет воедино их пути-дорожки, сведет в последний смертный бой. А сейчас собака и человек шли бок о бок, косясь друг на друга непримиримым, беспощадным взглядом.

Старик шел позади и недовольно бурчал:

— Это как же ты, мил человек, удумал-то у людев потом политый хлебушко украсть-то? Нехорошо это, не по-христиански.

Дед, разбудив Никитку, послал его за участковым и председателем, а сам присел на лавку напротив задержанного.

— На тряпицу, перемотай руку-то, — развязывая веревку, бросил он ему лоскут материи. — Щас воды полью, кровь-то запеклась. И че удумал-то колхозное добро воровать, ведь по головке за энто дело не погладят, — брюзжал старик, поливая урке на руки воду.

— Договоримся, отец? — сказал сквозь зубы долговязый, обматывая тряпицей запястье.

— Ни-ни, — отшатнувшись, испуганно замахал рукой старый, — щас милиционер придет, вот с ним и толкуй, с ним и договаривайся. Но не думаю, что у тебя энто получится…

На ноябрьские праздники деду вручили толстопузый медный самовар за бдительность и защиту народного добра.

И опять Кузьмич сидел с Ерофеичем, в честь праздника остограммливаясь, и хвастливо говорил соседу:

— А он, понимаешь, решил меня подкупить, но не на того напал. У меня, брат, не забалуешь, я ведь добрый до поры до времени. А коли надо, я кремень, не человек.

В это время на скрипучей телеге к Кузьмичу приехал участковый Зацепин. Заходя в избу и снимая милицейскую фуражку, поручкался:

— Здорово ночевали, казаки?

— Слава богу!

— Да, ничаво! — вразнобой ответили они и пригласили составить компанию — «за народный праздник».

— Я, собственно говоря, заехал тебя предупредить, Михайло Кузьмич, — отказался от застолья Зацепин.

— Что такое? — хмельно спросил старик.

— Дело вот в чем, — как бы нехотя начал он. — После того, как ты задержал на краже хлеба, ну этого, Сопрыкина, стали в НКВД всю его подноготную узнавать. И выявили вот какую биографию. Оказался он сыном тамбовского хлебозаводчика Воронова. Который в восемнадцатом году вместе с атаманом Антоновым много кровушки людской пролил, а в двадцатом его шлепнули. Вот его чадо по липовым документам Сопрыкина и осел в Смоленской губернии. И только сейчас, на краже хлеба, и проявился его вражеский дух.

Участковый зачерпнул ковшом воды из стоящего на лавке ведра и, вешая ковш на гвоздик, проговорил:

— Ты будь поосторожней, Михайло Кузьмич, сообщили, что третьего дня бежал из мест заключения этот самый Воронов, или, как его теперь, Сопрыкин. А у тебя должок перед ним, наверняка, заглянет поквитаться.

Кузьмич наплевательски махнул рукой и гоношисто заявил:

— Мы тоже не лыком шиты. Не зазря мне в пятнадцатом годе сам генерал Ошкуров «Георгия» прицепил, не сплошаем, правда, Дон! — потрепал он собаку по спине. — Есть еще порох в пороховнице! Мы его враз упакуем, покажись токмо нам на глаза, и зараз ворон куренком станет.

— Ну смотри, Михайло Кузьмич, мое дело упредить, а там, как говорится, хоть петух не кукарекай. Его ищут, конечно, но людей у нас маловато, — виноватым голосом сказал участковый и, кивнув головой, открыл входную дверь.

— А при чем здесь петух? — после его ухода спросил удивленно Ерофеич и недоуменно пожал плечами.

И опять по опавшей листве застучали на лесных колдобинах колеса тарантаса. Вновь Никитка ехал в школу, и вновь впереди повозки бежал верный Дон, принюхиваясь к каждому кустику.

Голосом подавая знак, что путь открыт.

Война

Командир полка дальней авиации майор Егоров был сбит над лесами Смоленска в первые дни войны. Болтаясь на стропах парашюта, он видел, как «мессер» пулеметной очередью порезал спускающегося штурмана. И в ярости стиснул зубы: значит, стрелок погиб раньше, еще в машине. Он вспомнил, что пулемет замолчал в первые минуты боя.

От маленького городка к месту его приземления пылили две грузовые машины, набитые немецкими солдатами.

— Ну, вот и все, — решил он, доставая из кобуры пистолет. Ему вспомнилась его жена Мила и маленькая дочурка Настя. Он мысленно попрощался с ними, сказав Миле:

— Прости, что так получилось, но жизнь свою я продам дорого. Ты никогда, никому не скажешь, что я погиб, как трус.

Приземлившись и отцепив парашют, он залег за поваленной березой, кладя на ствол дерева две запасные обоймы и зовя яростным шепотом:

— Идемте, колбасники, кровно познакомимся, так кровно, что в аду будете вспоминать советского летчика.

Вдруг за его спиной залаяла собака, он ошалело обернулся и оцепенел. В трех шагах от него стояла огромная немецкая овчарка.

«Вот, суки, уже окружили», — судорожно подумал он, поднимая на собаку пистолет.

— Дяденька-летчик, дяденька-летчик, не стреляй, это мы. Испуганный шепот остановил его.

За кустами орешника стоял мальчишка лет десяти и страстно манил его рукой к себе.

Так майор Егоров попал в партизанский отряд имени Минина и Пожарского. Командир отряда Мотыльков, бывший председатель одноименного колхоза, оказался толковым мужиком. Он и поведал ему о случившемся.

— Как увидели мы, что твой самолет загорелся, а вы, двое, на парашютах выбросились, вот и кинулись мы вас искать, пока немцы не нашли. Да хорошо, что Никитка с Доном тебя раньше фрицев разыскали, иначе труба твое дело, благодари их, наших вездесущих разведчиков, что жизнь тебе спасли. А второго летчика убитым нашли.

Мотыльков, растроганный, вздохнул и подлил майору горячего чаю:

— Что ж, давай вместе бить фашистов, теперь уж на земле. Перебросить тебя на большую землю у меня нет возможности, да хотя и была бы, все одно: упросил бы остаться тут. Какая разница, где бить врага. У меня толкового начальника штаба к тому ж нет. Принимай должность, майор, думаю, не забыл, что это за должность нач-штаба, правда, у нас попроще будет, нежели в авиации, по-колхозному все, доступней.

Познакомившись поближе, председатель пригласил выйти на улицу. Схрон, или точнее блиндаж, построенный по-крестьянски добротно, с замашками на вечность, находился глубоко под землей.

Командир отряда, поднимаясь по крутым ступенькам, бубнил оправдывающе:

— Понимаешь, не умеют еще наши мастера блиндажи строить. Вот, построили какую-то нору, и теперь сиди в ней, как медведь в берлоге. Но в целом хорошо, даже очень ничего. Это и есть наш штаб, в нем и будешь ломать голову над тем, как сподручней и без потерь бить фашистов. Здесь же тебе и столовая, и спальня. На своей земле живем, как изгои, как кроты, — и он, досадливо сплюнув себе под ноги, толкнул замаскированную дверь.