Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Соланж не вернулась в гостиную. Она сложила разбросанные по кухонному столу листочки с изображениями злаков, собрала цветные карандаши и занялась овощами.

— Можешь пока допить шампанское! — крикнула она Жаку.

Впрочем, кричать необходимости не было: Жак к этому времени, вероятно, разобрался со своей головой и начал соображать, потому что теперь он стоял перед Соланж, прислонившись к кухонной двери, и молча на нее смотрел.

— Хочешь поесть со мной супчика? — повернувшись к гостю, предложила она.

Предложила, надо сказать, довольно-таки неохотно, потому что, прими он предложение, и она лишится величайшей своей радости: в тот самый час, когда она раньше совершенно измученная возвращалась из агентства, а надо было еще идти куда-то ужинать, блистать там и очаровывать, — в этот самый час спокойно и в полном одиночестве прихлебывать супчик, по возможности в халате, медленно прокручивая в голове весьма поучительный фильм, запечатлевший все совершенно бесцельные и вместе с тем предельно осмысленные передвижения долгого пустого дня.

На лице Жака было написано нескрываемое уныние.

— Спасибо, супчика мне не хочется, — ответил он, и в этом «спасибо» Соланж, которая, может, уже была и не вполне Соланж, но ничуть не утратила проницательности, прекрасно расслышала то, что и следовало услышать: «Если это все, что ты можешь мне предложить, бедная моя девочка, нет, правда, я не сержусь, но мне все-таки очень хотелось бы, чтобы ты объяснила мне, что с тобой происходит. Я начинаю волноваться за тебя. И потом, послушай, мое-то где место во всей этой истории, мне-то куда деваться?»

Она продолжала медленно протирать овощи. Мельничка поскрипывала. Все здесь поскрипывает.

Жак молча ждал.

И тогда Соланж решилась: она подошла к Жаку совсем близко, почти прижалась к нему. Может быть, он даже подумал, что сейчас она его поцелует…

— Видишь вот этот седой волос, вот здесь, у меня над ухом?

Жак, остолбеневший и почти испуганный, ничего не ответил.

— Так вот, — продолжала Соланж, — он мне нравится, я его люблю. Вот и все, Жак!

Когда Жак ушел, Соланж закрыла ставни в гостиной, ополоснула бокалы, из которых они пили шампанское, накрыла на стол и принялась есть, но супчик показался ей не таким вкусным, как вчера: все-таки немножко пригорел, это чувствуется.

~~~

В искусстве превращаться в невидимку Соланж теперь не знала себе равных. Больше того — это стало ее любимым развлечением. Благодаря серому цвету костюма, позволявшему ей растворяться в стене и сливаться с тротуаром, благодаря этой прочно усвоенной ею особой манере идти, аккуратно переставляя ноги, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту, плавно покачиваясь на ходу, она могла позволить себе роскошь расхаживать среди братьев по разуму так же спокойно, как если бы была прозрачной.

Иногда люди проходили настолько близко, что задевали ее, и тогда она тайком вдыхала их запах, который менялся в течение дня и в зависимости от того, спокоен был человек или чем-нибудь встревожен. Еще она прислушивалась к разговорам и проникала в чужие жизни через крошечные прорехи. Иногда, затаившись в тени ворот, — так садишься в траву, чтобы ощутить трепет тысяч спрятанных в ней махоньких существ, от которых и получается этот ее шорох, — Соланж навостряла уши, смотрела во все глаза и делалась незримым свидетелем множества до тех пор ускользавших от ее внимания приключений. Она бесконечно радовалась этим мелким происшествиям, незначительным историям, они стали ее хлебом насущным, незатейливой песенкой, сопровождавшей ее существование. Вернувшись домой со всем услышанным и увиденным за день, она вечером целыми часами складывала и перекладывала мозаику впечатлений. Обрывки слов или схваченные на лету картинки соединялись в мелодию.

А из того, что Соланж увидела и услышала, к примеру, вчера вечером, можно было бы сотворить целую оперу.

Она возвращалась домой с корзинкой овощей, как всегда, сливаясь со стенами, и совсем рядом с ней остановилась особенно несдержанная молодая пара. Они ссорились, и ссора была в самом разгаре.

Он — крупный, тяжелый, потный от злости, повторял: «Ты не должна была! Ни в коем случае не должна была!»

А она, тощенькая, с видом жертвы, который принимают некоторые женщины при одной только мысли о том, что они женщины, скулила: «Но так было надо, Мишель! У меня не было выбора!»

Они стояли на тротуаре с таким видом, будто вот-вот друг на друга набросятся. Соланж, прижавшись к стене, оказалась как раз между ними. Она могла бы до них дотронуться. Она могла бы, успокаивая, положить руку на толстую влажную лапу мужчины или, утешая, — на костлявое плечико женщины.

Соланж припомнила страшное молчание и то, как долго оно не кончалось. С комком в горле она ждала развязки, так явственно стоя рядом с ними и все же оставаясь невидимкой.

Она видела, как плоскую грудь женщины приподняла волна рыданий, выплеснулась наружу, а потом разбилась о торчащие края душераздирающего крика: «Но это же ради тебя, Мишель! Я пошла на это только ради тебя!»

Соланж была до того взвинчена, что и сама чуть было не закричала, еле удержалась в последний момент. Снова наступила тишина. Мишель замахнулся, словно хотел ударить женщину своей толстой ручищей, но, против всех ожиданий, резко притиснул ее к себе.

Соланж запомнила их страстный и непристойный поцелуй, она была так близко, что расслышала странный сосущий звук слившихся губ этих двоих. Потом мужчина и женщина ушли, тесно прижавшись друг к другу, пошатываясь, словно пьяные. А Соланж осталась стоять, опустив корзинку на асфальт и прислонившись к стене — ноги совсем ее не держали…

Вспоминая эту встречу, с которой она могла играть по-всякому, до бесконечности истолковывая ее на разные лады, — у нее ведь не было ключа к разгадке драмы, она не знала главного: что такого могла сделать эта женщина, чего делать была не должна, — Соланж спрашивала себя: а что, если все это было тайно предназначено для нее, словно в награду за ее особенный талант присутствовать и не присутствовать одновременно? Она только что открыла, какое неслыханное наслаждение доставляет ей эта способность. Видеть и оставаться невидимой… разве не лучший способ пользоваться жизнью и получать удовольствие? Разве не стало для нее обладание улицами, обладание всем городом куда более совершенным сегодня, когда она довольствуется только созерцанием, упиваясь собственной незаметностью?

Впрочем, это касалось, главным образом, ее квартала, который она привыкла считать своими владениями, поскольку до сих пор держалась завоевательницей. Красивая, непредсказуемая, намеренно словоохотливая с соседями и торговцами, Соланж прежде ценой постоянных усилий поддерживала иллюзию обладания — и только теперь внезапно осознала, до чего все это было утомительно.

Теперь, ничего не требуя, скользя, подобно безмолвной тени, среди тех же соседей, которые на нее и не смотрят, она чувствует себя свободной до неуязвимости. Проходит мимо лавок, и торговцы ее даже не окликают. Короче, новая Соланж живет своей жизнью, никому неведомой и потому исполненной прекрасной безмятежности.

И все-таки не далее как сегодня, вот только что, когда она покупала овощи, зеленщик, отсчитывая монетки, долго и пристально вглядывался в ее лицо. Она почувствовала, что он готов заметить: «Вы очень похожи на…» — или спросить, не доводится ли она случайно родней такой-то… Но Соланж испарилась, оставив его стоять с разинутым ртом: он до того растерялся, что она и сейчас, срезая тонкую шкурку с морковок, тихонько над ним посмеивается.

Она разложила овощи на подоконнике, на случай, если вдруг Степенный старый господин с той стороны улицы появится в своем окне. Дело в том, что Соланж стала подстерегать его с того самого дня, когда они вместе любовались детским полдником. Ей очень хотелось бы еще раз понаблюдать за чем-нибудь вместе с ним, раствориться в созерцании, как они делали это в сквере, у песочницы, праздно и бездеятельно. Ей очень хотелось бы научиться у Степенного старого господина правильному способу смотреть на мир.