Заклинание в стиле ампир

Но больше всего достается статуям и бюстам, в них стреляют все, из принципа. Более велик тот, кто может стрелять по памятникам и ровнять с землей могилы, еще более велик тот, кто, делая это, не боится, что завтра и его могилу осквернят. Чем более велик человек, тем меньше он походит на человека. Эти — почти совсем не похожи. Поэтому они великие.

Я живу во время убийства моей империи. Я сижу на бруствере, пересыпая в пригоршнях теплую, пахнущую миром землю, пытаясь выбрать из нее маленькие сплющенные кусочки металла.

Я отделяю их от Земли.

Я держу их на ладони, радуясь тому, что теперь и они — убиты.

Я бросаю их мертвых в землю.

И несется река, кружа водоворотами, сверкая на солнце.

И мы мучительно пытаемся зацепиться за тот берег.

И кровь уходит с ладоней смытая водой, все равно оставаясь под ногтями.

Это такое время, время свободы, свободы, пожирающей моих друзей, пляшущей на развалинах синими языками пламени, и, особенно, любящей детей. Может быть, так и должно быть, может и должны мы безропотно сносить все, и умолять о прощении проступков наших перед всеми общечеловеческими ценностями вместе взятыми… может быть, но нам все это отчего-то не нравится…

И мы берем упреждение, наводя на второй каток…

Прощай свобода, прощай сука…!

И страшно хочется выпить…

Когда у тебя под ногтями кровь, поздно искать виноватых, и уж тем более поздно объяснять, в чем, именно, виновен каждый из них. Люди, у меня отняли мою страну. Люди, я убиваю, не боясь убивать… И мне не нужны виновные и виноватые, на кой они мне? Уже не нужны. И роняет судьба с раскрытых ладоней, будто черные метки, желтые пули. И что остается…

Память в цветных снимках сознания… вот стоят они смелые и веселые.

И нет, кажется, в мире силы, способной заставить их повернуть вспять. И в той же памяти изодранные останки, слезы близких и могилы, могилы… И нет многих уже, потому что слишком многое выпало на долю нашему поколению, не то еще впереди. И самое страшное — не погибнуть, нет, самое страшное — видеть гибель. И те из нас, что остались живы, многие ли не пали духом? Многие ли прошли мимо стакана? Русские не могут выиграть войну, Россия — может, а если нет ее… Так и суждено нам метаться от войны к войне или от стакана к стакану. Пока не будет у нас нашей России…

Мы идем нашими дорогами… и пыль…

От мечтаний — пыль.

От семей — пыль.

От страны — пыль.

Вокруг нас пыль, и лишь пролитая кровь прибивает ее к Земле, и тогда мы на мгновение прозреваем, так как, может быть, никогда еще, и прозрение это кристальной чистотой своей окупает кровь, дающую нам возможность видеть. Нам есть за что погибать, мы зрячие. Это кровь, прибивающая пыль к земле, дает нам зрение…

За каждым сигаретным огоньком в ночи скрывается чья-то жизнь. Человек курит, вспоминая что-то просто задумавшись, оценивая свои потери и приобретения, может быть он влюблен, может, тоскует о погибшем друге, или размышляет о судьбах вселенной. За каждым сигаретным огоньком в ночи человеческая жизнь.

Пусть очень удобно целиться по горящей сигаретке, вроде и не в человека стреляешь вовсе, так… огоньки гасишь — шлеп и погас.

Прощай, вселенная, может ты и не виноват, может, виноват я, на том свете сочтемся.

Посидим, поговорим, выпьем за свободу, за упокой ее блядской души, и закурим, вот тогда и закурим. А теперь ты, брат, курил не во время, так что прощай, до встречи, я скоро, мы все скоро, по сравнению с вечностью, а вон еще один прикурил…

И страшно хочется выпить.

Когда у тебя под ногтями кровь, поздно искать виноватых, и уж тем более поздно их убивать.

Люди у меня отняли мою страну. Люди, мы убиваем, не боясь убивать. И мне не нужны виноватые, на кой они мне, уже не нужны…

Первого мая четыре человека валялись, подорвавшись на минах в персиковом саду, а с той стороны палили по ним из стрелкового и не очень стрелкового оружия, во имя Свободы.

Мои друзья не спасли империю, но они пытались это сделать и подорвались один за другим на минах, поставленных свободой в персиковом саду. Во времена убийств империй удобнее всего ставить мины в садах.

И всегда оставались последние те, что, наплевав на все обиды, по совершенно непонятным никому другому причинам пытались спасти империю. О последних — эти захлестнутые ордами варваров люди и были последними римлянами в Риме, последними Византийцами в Византии, последними русскими в России. Население оставалось, не оставалось римлян. Еще долгие-долгие века потребуются забалдевшим от чужой униженной роскоши варварам, чтобы начать собирать осколки разбитых их предками статуй. И это нормально. Но мне не хочется ждать долгие-долгие века. Люди я хочу спасти нашу империю. А вдруг на этот раз мы ее спасем. Вдруг?

Мои друзья возвращаются. Они долго и, казалось бы, навсегда покидали меня, и я покидал их, между нами вставали непреодолимые стены расхождений во мнениях, любви к одним и тем же людям, дурацких случайностей, да и просто расстояний. Мои друзья возвращаются, потому что настало время возвращений. Потому что все наши ссоры — ерунда. И я встречаюсь с друзьями в окопах, обретая тех, на кого уже и не смел рассчитывать.

Мои друзья уходят. Уходят уже по-настоящему. И теплые, пахнущие миром комья Земли стучат по крышкам гробов. И я прощаюсь с ними, так до конца не веря в реальность этого прощания.

Люди, мои друзья уходят.

Мы уходим,

мы уходим,

пока.

Я люблю осень. Я люблю пинать желтые листья, идти и пинать. Может быть, самое лучшее — вдыхать синюю звонкую пустоту осеннего неба и видеть, как разлетаются при каждом твоем шаге трупы листьев. Мы тоже листья на гигантской аллее. Мы — листья осенью.

Андрей спрашивал: «Зачем же мы их спасали?» А в глазах его читалось простое и нормальное желание войны.

Почему-то мы слишком поздно начинаем говорить и делать правду.

Мы не хотели убивать, но мы убиваем. А нечего было нас трогать. Убиваем и не делаем из этого трагедии.

Когда было время любить, мы любили не так, не так для женщины, не так для себя, и не ведали того простого секрета, что не важно, как ты любишь, и еще, если любишь, то всегда правильно и никем неповторимо.

С войной, то же самое. Воевать не страшно, также не страшно, как жарить в первый раз картошку или рыхлить землю тяпкой,

а нечего было нас трогать.

Когда стреляют по тебе, тоже не страшно. Страшно, когда убивают друзей и валятся они наземь, как листья с деревьев осенью — один за другим, становясь перед смертью другими. И кто-то идет и поднимает их в воздух своими шагами, любуется их полетом, вдыхает звонкую пустую синеву осеннего неба, и нравится ему это едва ли не больше всего на свете. Что ж, дай ему Бог.

А еще были танки на пьедесталах, было много-много свежих могил, и смотрели с фотографий на железных крестах, мои вернувшиеся ко мне друзья. Последним, что они испытали, была жизнь.

Зачем мы их спасали? — спросил Андрей. — Неужели для того, чтобы они убивали друг друга?

Нет, чтобы они убивали нас.

А в глазах его читалось совсем отчего-то не страшное желание войны.

И всех нас мирит одиночество…

И когда-нибудь, когда-нибудь потом мы будем молчать взахлеб, просто глядя друг другу в глаза. И этого будет достаточно. Нам есть о чем молчать. Вот так-то. В нашей памяти будет все, и теплые волны синего моря не смешаются с кровью, хотя ее тоже будет много в нашей памяти.

Кровь — это кровь, море — это море, а все вместе — это жизнь.

И бежит река, кружа водоворотами. И мы мучительно пытаемся зацепиться за тот берег. И кровь уходит с ладоней, все равно оставаясь под ногтями. И мы берем упреждение, наводя на второй каток. Прощай, Свобода! Прощай, сука!

А вот еще… Когда наступает мир, люди перестают смеяться и начинают толкаться в троллейбусах.

Я ненавидел свою империю, ее рутину, неповоротливость, ее длинные канцелярские скрепки. Я ненавидел знать. Я видел слишком много недостойного. Все это было, и я ненавидел. Пока Империю не стали убивать.