Матисс

За исключением Королева, впоследствии разгадавшего скрытное сходство Вади. Этому открытию Королев ничуть не удивился, но мир вокруг словно бы стал прозрачным. Чуду Королев удивлялся меньше, чем простой реальности, так как считал, что чудесное находится в самой сути мира, и удивляться ему значит проявлять неуважение…

Так же он когда-то не удивился тому, что в вагоне метро встретил человека, совпавшего с Иосифом Бродским, каким он оставался на фотографиях 1960-х годов. «Это его сын, – решил тогда Королев. – Или не сын, просто очень похожий. Какая разница? Лица, как и всё на свете, податливы классификации. В конце концов, человек, особенно одинокий, научается видеть вокруг себя не отдельные единицы, а классы типажей. Так нищий делит прохожих не на лица, а на классы щедрости, скупости, участия и равнодушия…»

Южный рукав Вадиной биографии печален. Следуя ему, он родился в астраханском поселке, на Стрелецких Песках. Над пустынными улицами гудели провода, дома слепо смотрели запертыми ставнями, сразу за околицей волынились пески, раскатывалось русло Ахтубы. На заливном берегу стелился пыльный жесткий ковер пастбища, овцы там и тут гурьбой и вразброд подъедали чуть подросшую под их губами траву, курчавились сизые островки верблюжьей колючки. Ребята по-над берегом гоняли в крючьях ржавые ободья, в палисадниках пылились сутулые пучки «ноготков», «золотых шаров» дуги, виноградные плети. На раскопе археологи обливались потом. Перекуривали, слыша, как жаворонок кувыркается в нестерпимом для глаз зените.

На сломе сезона ветер заводил свою дудку. За шоссе дымились озера оранжевых песков. Против теченья ветер гнал метровую зыбь в горло Ашулука. Буксир паромной переправы по часу зависал на плесе. Рулевой туда-сюда дергал ручкой хода, заклинивал коленом штурвал, – и успевал выкурить полпачки, покуда машина по сантиметру перекрывала тягу заштормившей стремнины.

В мае в Ашулук заходила со взморья селедка. Кромка берега, чилим, осока – пенились молокой. Бочками, полиэтиленовыми мешками из-под суперфосфатных удобрений Вадя возил малосольный залом в Волгоград, Тамбов, Мичуринск.

Гонимые песчинкой под ураганом эпохи перемен, вдвоем с корешком они вышли на трассу и стопанули ФУРУ «Внешторга», шедшую в Иран с грузом хохломы.

Соскочили в Дербенте. Сначала на кладбище «ложили бут»: ограды богатых надгробий, забор, обкладывали цоколь мастерской, где резали, травили, шлифовали черный мрамор. Бутовый камень подвозили с моря, в него уходила древняя стена. Разбирали ее по грудь, по пояс в прибое. Волнение сбивало мощно, нежно с ног, несли, почти до самой кромки не вынимая легкие в воде камни, удерживаясь за них при ударе шипящей, стукающей, цокающей волны.

Потом директор кладбища повез их к себе на дачу, в горы – в кислое молоко и студеные высокие рассветы, синие полотнища снегов, в раскаты вдоха: обносили столбами овчарню, заливали стяжкой подвал, копали второй подпол с подземным ходом на зады огорода. В конце сезона – уже хотели соскочить до дому, – их посадили ночью на ишаков и, суля большой куш за два дня работы, – свезли в другое место.

Место это оказалось далеко в горах, приехали аж на второй день после обеда, и уши заложило от перепада высоты. Так они оказались в рабстве, в глухом ауле.

Ночевали в сарае с козами. В течение дня перестраивали большой дом, аляповатый, почти без окон. Ставили к нему еще пристройки, вскрывали крышу, тянули выше конек, укладывали черепицу, вокруг обносили столбовой фундамент, монтировали на него навесную галерею…

На закате, когда переставал кричать где-то дальше по улице муэдзин, бросали работу и садились ждать, когда вынесут им еду. Новый хозяин – кривоглазый небритый старик в папахе и пиджаке с тремя планками орденов – никогда не говорил с ними, только приносил чертежи: аккуратные, на миллиметровке, зеленой пастой.

Иногда старик, сердито глядя в веер чертежей, украдкой сверялся по ним с детской книжкой, где Вадя углядел изображенье синего замка. Во весь разворот был расписан в подробностях сказочный замок-домище, вылепленный из кутерьмы подвесных мосточков, башенок, мансард, мезонинов, флигелей, площадок, на которых стояли хрустальные оранжереи, пучились клумбы, белели резные голубятни… Крохотные человечки в островерхих шапках шастали туда-сюда по мосткам, пололи грядки, пасли шестиногих круглых овец, ловили рыбку, тяпали межи, заплетали плетни…

Вадя ничего не понимал в чертежах и полагался на кореша. Серега учился в строительном техникуме, сдавал курсовые. Но он тоже мало чего понимал в проектировании, – и получалось так, что лепили они из фантазии, как выходило сподручней.

Старик ненавидел их, но относился сносно. Почти карлик, сухой, с крючковатым носом и красной, жилистой шеей; от злобы уголки его губ тянулись к ушам, открывая два ряда золотых зубов. Днем он пропадал на пасеке. Вечером, возвращаясь с миской, полной сотового меда, в облаке ос, проходил мимо стройки и, оглянувшись на работников, страшно хрипел, гаркал что-то и плевал под ноги. Снисходительность его была по большей части рациональной: чтобы не уморились до смерти, чтобы нарыв у Вади на пальце поскорей зажил…

Однажды к ним пришла соседка – многодетная женщина. Смертельно уставшая, она вечно собирала по улице своих мальчишек. Казалось, женщина не обращала на русских внимание. Но однажды она пришла во двор с противнем, полным кукурузной молочной каши. Она поставила его перед ними, выпрямилась и сказала: «Я была вчера в городе – и так за день истосковалась по своим детям, как они там без меня, как они кушают. Так что я решила вот вам – принести. Вы же здесь дети без матери».

Старик видел и не сказал ни слова.

Внучке его – красивой девочке лет десяти – было интересно наблюдать за пленниками. Вдруг она дарила им то кусок марли, то папиросу где-то утащит, то обломки неспелых сот, с кисловатой пергой, то сырных крошек принесет полную газету. Один раз на первое мая принесла им свою игрушку – соломенного коника, повязанного красной лентой…

Под крышей у старика имелась клеть, в которой он держал двух соколов, обвешанных на плюснах бубенцами. Раз в день он подбирал со двора куренка, крестил его двумя ударами топора, складывал в миску и поднимался по лестнице к клети. Поставив миску, ждал, когда птицы насытятся, собирал пух, перья, кости в миску – и выпрастывал соколов однго за другим из дверцы. Полетав, посидев там и тут на крыше, на заборе, птицы возвращались за добавкой…

Старуха кричала на них по утрам: мол, они доят ее коз. Они не оправдывались. На самом деле коз отсасывали овчарки, могучие твари. Одна прикусывала козу за шею, и пока рогатая плакала, другая охаживала тугое, как колокол, вымя.

Сын старика был человеком образованным, хорошо знал русский. Внучка старика рассказывала, что ее папа был директором дома культуры в одном из нижних сел. Приезжая к отцу, он ругался на его пленников. Говорил, что их убить мало, потому что они строят не дом, а нагромождение ульев. Он орал:

– Это что, дом?! Я вас спрашиваю? Это бред, воображенье идиота. Тоже мне, Барселона! Отец, что ты делаешь? Прогони их!

В сарае козы сыпали катышками, лили кругом мочу, ни с того ни с сего вдруг принимались бодаться, приходилось хватать их за рога, заваливать и бить ногами по звонким бокам, учить. Бойкая старуха кормила пленников чечевичной похлебкой с чесноком. Старик выдавал вдоволь самосада и – на неделю – коробок с гашишем.

Дурман затупил и ускорил время. О побеге если и помышляли, то только как о трудной неприятности.

Через год он вывел их за околицу, дал каждому по коробку и мешок со старыми газетами и хлебом. Ткнул рукой в соседнюю гору и заклекотал…

Ходили они недолго, насилу вернулись. Тогда старик ночью повел их куда-то. Луна медленно выправляла их замысловатый путь. Они вышли на луговой склон. Впереди дыбились штормом силуэты лесистых гор. Старик что-то крикнул, побежал под горку, скрылся в лесу. Тогда они легли в росу и заснули до рассвета.