Одесса. Маразлиевская, 5

— Прекрати фамильярничать.

— Но нас же никто не слышит.

— Именно поэтому я с тобой и разговариваю. Ты, конечно, не Моисей, и я не могу тебе доверить вывод евреев из России, но я должен тебя предупредить: Тенинбауму не место в твоем рассказе.

— Но почему?

— С Иосифом Баумовым я разберусь сам.

— Ты и это знаешь?

— Иначе я бы не был тем, кто я есть. Я не желаю слышать больше это имя.

— Но позволь мне хотя бы вывезти Шеллу на дачу, а потом вернуть ее на Маразлиевскую.

— Только не увлекайся — тебя часто заносит.

— Слушаюсь, Царь мой…

Итак, вернемся к нашим баранам. В неожиданно сложившейся ситуации я постараюсь быть краток. Насколько позволит живущий своей жизнью язык.

После нескольких настойчивых приглашений молодые Парикмахеры выехали в начале августа на Тенинбаумовскую дачу.

К этому времени, видимо, под воздействием ультрафиолетовых лучей у Шеллы преждевременно начал набухать живот, и по совету мамы: "Нажимай на свежую фрукту — в ней есть кальций'', Шелла к радости обеих заинтересованных сторон «сидела» на персиках, абрикосах и черной смородине.

Что бы пи говорили, а Ося ей нравился. Ее веселили его многочисленные анекдоты, розыгрыши и шутки, а историю об уцененных яйцах она слышала раз десять, всякий раз выдавливая сквозь смех: «И он поверил?»

— Ну да, я ему говорю, яйца потому и дешевые, что они уцененные — без желтка. Быстро пойди и обменяй.

— И он начал их поочередно бить? — хохотала она, представляя себе изумление покупателя.

Шелла даже не обиделась неожиданному его предложению: ''Может, трахнемся?" — ответив шутя: "Только с позволения Парикмахера'', — так как несмотря на то, что и душой и телом она была преданной женой, ей, как и всякой женщине, правился легкий флирт и возбуждаемое ею чувство.

Ее, правда, поразил происшедший в конце августа разговор братьев:

— Этот негодяй, — речь шла о соседе по даче, — не спросив моего согласия, присоединился к нашей трубе. Тогда я взял человека, раскрутил тройник, кинул в его трубу гайку и закрутил обратно. Бараб бегает туда-сюда, ничего не может понять. Трубы целы, прокладки, кран тоже — у меня вода есть, а у него нет. Только сейчас он догадался открутить тройник и нашел гайку. «Как она сюда попала?» — удивленно спрашивает он меня, а я недоуменно: «Видимо, засосало».

— Я не понимаю, чего ты добился, — возразил Изя, — через три месяца, но вода все-таки у него появилась. Не лучше ли было бы сразу по-мужски ему напхать, когда ты увидел, что он к тебе подключился.

— Но это же Бараб-Тарле!

— Ну и что, хоть папа римский.

— Как, ну и что? Он же завотделом! Лауреат Государственной премии!

— Извини меня, но ты поц! Что, легче мелко напакостить и от удовольствия потирать в тиши спальни руки, чем ответить один раз, но по-мужски?!

Братья разругались, и Шелла, выслушав доводы мужа, согласилась: не по-мужски как-то…

Конфликт, наверно, можно было бы уладить, но в ближайший выходной Парикмахеры вернулись на Маразлиевскую, и затем произошло событие, только разогревшее тлеющие угли.

Тенинбаум купил себе новый паспорт, став неожиданно для всех русским по фамилии Баумов.

Отбросив первую часть фамилии и добавив «ов» ко второй, он начал успешно продвигаться по службе, на что Изя, встретив его как-то на улице, зло пошутил:

— Ты себя недостаточно обрезал — надо было стать Умовым.

— А чего бы тебе, братец, не сделать то же самое, — нашелся Ося. — Херов, — похлопал он его по плечу, — по-моему, звучит лучше, чем Парикмахер.

Только, умоляю вас, не надо хвататься за сердце и глотать валидол. Ничего страшного не произошло, если стало на одного русского больше и на одного еврея меньше. Первые ничего не приобрели, а вторые не потеряли. Так из-за чего же весь сыр-бор?

История любви, по-моему, не очень удалась. Прямо как и известных стихах: «Оптимистически начало — пессимистически конец».

Но я ведь не виноват, в руках моих только фотокамера — бац, и как в жизни: из одно глаза слеза, из другого — смех.

Хотите, я могу вам рассказать что-нибудь повеселее. Историю любви проститутки и… ладно, я вижу, от любви вы уже устали.

Тогда футбол. Он никого не оставит равнодушным.

Я не хожу на футбол. Я уже давно не хожу на футбол, потому что это невыносимо для моего сердца — ходить на этот футбол. На что угодно, только не на ''Черноморец".

Но когда я был молод, когда сердце мое еще только вздрагивало от полуторачасового гула, волнами накатывавшегося на Маразлиевскую итаинством своим влекущего к стадиону, когда за пятнадцать минут до конца игры открывали ворота и мы вбегали на стадион, дабы прикоснуться к волшебству, этот гул издававшему, когда перед следующей игрой вереницей выстаивали перед воротами: «Дяденька, возьмите меня с собой», потом, крепко держась за протянутую руку, счастливо шагали до проходной, где сверхбдительные физиономисты-билетерши четко отсекали новоявленных родственников, не оставляя другого выхода: спружиненное выжидание ягуара, и как только расслабится страж порядка — бросок через пиками ощетинившийся забор; вот тогда — футбол!!!

Господи! Я никогда не прощу им тот проигранный липецкому «Металлургу» матч.

Открытие сезона. Мы и дебютанты — какой-то Липецк, которого и на карте футбольной нет. Где этот Липецк? Где?! Мы их сожрем с потрохами и даже не будем запивать. Боже! Что они сделали со мной?! Как?! Как они могли проиграть?! 0:1. Кому?! Липецку… Кому?! На своем поле! Первый матч сезона.

О— о! Они медленно пыот мою кровь, они специально, да-да, специально проиграли этот вонючий матч, чтобы по капле цедить мою кровь. Господи, за что ты обрек меня любить эту команду?

Молчаливая многотысячная толпа медленно рассасывается по примыкающим к парку улицам, втягиваясь в грустный, как после похорон, город.

Я иду домой и глотаю слезы.

Жора. У нас есть Жора, который возьмет любой мяч, который Яшину и не снился. Только надо ему бить в угол. В самый дальний от него угол. В девятку. Под перекладину. Все, кто не знает, так и делают. И Жора оставляет их с носом.

Только ради Бога, заклинаю вас, ради Бога, не бейте ему метров с сорока, несильно и между ногами. Когда нужно просто стать на колено и аккуратно взять в руки катящийся к тебе мяч — Жора не может. Он профессор и такие мячи не принимает. Только между ногами. Это же надо?! В самой важной, решающей игре сезона — с «мобутовцами».

Конечно, все для нас уже кончено. И плакала по нам высшая лига, и я вместе с ней.

Конечно, оно так и было б, если бы Бог не сжалился надо мной и не послал нам Колдака.

Как он поймал этот мяч! При счете 1:1 защитник «Труда» поверху посылает мяч своему вратарю, и Толик мягко ловит высоко летящий мяч, аккуратно так его опускает на землю, не торопясь делает два шага вдоль линии штрафной и… щечкой — получите!

Если бы не сердце, я клянусь вам, если бы у него не схватило сердце, он попал бы в сборную Союза, а вместе с Лобаном это была бы такая команда, которая бы всей хваленой Москве сделала вырванные годы.

— Лобан!

— Балерина! Майя Плисецкая!

Может, кого-то эта кличка обижала, мне — нравилась. То, что делал Лобан, это было море удовольствия. Это был танец маленьких лебедей, нет-нет, танец кобры, когда защитники, заворожено повторяя искусные колебания его корпуса, рассыпались в разные стороны, а он, колдун, виртуоз, чародей, с приклеенным к его ноге мячом, играючи входил в штрафную.

Лобан был мужик. Он забил десять голов за сезон, но он не вышел на поле делать золото Киеву, из которого его «попросили», в тот последний, решающий для «Динамо» матч: «Черноморец»-"Торпедо".

Какой красавец забил нам Стрельцов на пятнадцатой минуте! Принял мяч на грудь и, не дав опуститься, мощно — под перекладину.

А гол Ленева на сороковой?! В девятку, с сорока метров.