Кейп-код

Один, они его называют старым, — неподалеку от Бостона, в Ньютоне, другой — естественно, на Кейп-­‐Коде, сбылась мечта. У океана, небольшой снаружи, просторный внутри, с вторым светом. Наверху по периметру: спальни Лео, Алекса с Шурочкой, комната для гостей, кабинет Алекса. Они могли бы себе позволить квартиру в Риме, Милане или Венеции и даже, наверное, сразу во всех этих трех городах, но, где бы он ни оказывался, Алекс скучает по Новой Англии — по двухэтажным домикам, зеленым прямоугольникам с номерами дорог, по понятной доброжелательности — на предсказуемом расстоянии между людьми.

В новом доме Алекс с Шурочкой бывают наездами: вот Лео окончит школу, уедет в университет, тогда они там устроятся более основательно. А пока Шурочка перевезла на Кейп-­Код коллекцию камушков: Максима Максимыча, Бэлу, Грушницкого — Шурочка все еще помнит, кого из них как зовут. Семейные торжества, обеды с участием ее родственников тоже постепенно переезжают сюда: все любят Кейп-­‐Код.

В свете успехов мужа Шурочкина профессиональная деятельность оказалась мало нужна, и она ее постепенно оставила. Ей хватает семейных дел. Думала заняться благотворительностью — говорят, у нее хорошие организаторские способности, — но время еще не пришло. Сейчас, когда Лео вырос, самый большой ее интерес — путешествия.

Шурочка любит Европу, в особенности Италию. Однажды она едет туда с одной из тетушек — с той, у которой останавливалась в восемьдесят девятом и которая там никогда не была. Нельзя допустить, чтобы тетушка не повидала Италии.

Шурочка по-­‐прежнему привлекательна, сорока ей не дашь, в путешествиях за ней ухаживают мужчины, некоторые — отнюдь не по-­идиотски, но она верна Алексу. Тот ведь их любит — мальчика и ее. Возможно, не очень творчески, если так можно сказать, без той спонтанности, которая, как ей кажется, одна и могла привести к зарождению Лео, но ведь Алекс всего себя отдает, чтоб они были счастливы, так?

Шурочка едет в Италию, а по возвращении показывает Алексу фотографии. Кладбище, русская часть. Ухоженные могилы, плиты GOLITSYN и TROUBETSKOY, латинскими буквами, и неожиданно чуть поодаль — заброшенная, покосившаяся ВЕРА ГОЛУБЕВА, кириллицей. Фотография не может всего передать. Шурочку эта самая Вера Голубева очень тронула. Кириллица, она соскучилась по кириллице. Алексу это не кажется большой бедой.

В отсутствие Шурочки у него опять побывал Лаврик. Каждый его приезд оказывается испытанием, но если у тебя много денег, надо уметь терпеть.

— Могли ли мы, простые московские мальчики?. — начинает Лаврик, запихивая в рот еду. Он уже, что называется, под газком. Забыл, что хотел сказать. — Будь здоров! — Лаврик пьет за рулем много больше, чем тут позволено. — Старичок, помнишь, как я кормил тебя китайской лапшой?

Алекс ничего не забыл. Уши у Лаврика становятся красными — то ли от выпитого, то ли потому, что опять ему нужен совет. Скоро он скажет: «Я должен попросить твоего совета». «А потом моих денег», — захочется ответить Алексу, но он не станет так говорить, даст.

— У меня теперь очень левые убеждения, — заявляет Лаврик.

В чем они состоят? В неуважении к чужой собственности? В том, чтобы не отдавать долгов? Алексу надо поскорей попрощаться с Лавриком и вернуться к работе, но они говорят обо всяких посторонних вещах, причем Лаврик все время на него обижается:

— Естественно, наличие денег делает твои суждения более вескими…

Надо перетерпеть и это. Однако замечания Лаврика неприятны: все-­‐таки главное в Алексе то, что он математик. Хороший прикладной математик, да.

Лаврик переходит к делу: он попал тут в одну историю… Глупую, не хочется говорить. Короче, угрожает тюрьма. Лаврик надеется, что по болезни его все-таки не посадят. Он, кстати, сильно разочаровался в Америке.

Какая у него болезнь? — Псориаз.

— Есть специалисты, из наших с тобой соотечественников, справку сделают.

И он обещает больше не беспокоить Алекса, не приходить.

После получения чека у Лаврика сильно улучшается настроение:

— По гроб жизни обязан.

Алекс пропускает его вперед:

— Надеюсь, все-­таки не по гроб.

Он смотрит, как отъезжает Лаврик — в прошлый раз тот опрокинул мусорный бак, — и думает, что таких друзей, как Лаврик и Родион, у него уже не появится. Хоть оба и оказались засранцами. Вдруг вспоминает эпизод, случившийся через несколько дней после похорон отца.

Они с Родионом условились встретиться в центре Москвы — разумеется, возле какого-­‐то храма, — пойти на квартиру, вещи поразбирать, одному ему было там жутковато. Как ни тяжело полагаться на Родиона, кроме него просить оказалось некого.

Алекс явился раньше назначенного, замерз и зашел в магазин, где торгуют церковными принадлежностями. У зеркала стоял Родион и примерял высокую фиолетовую шапку. Увлекся настолько, что не замечал вокруг себя ничего.

— А покажите-­ка еще вон ту камилавочку, — попросил Родион.

Шапка, которую он держал в руках, была явно не первой из им примеренных. Над прилавком висело много других шапок, в том числе круглых, богато украшенных.

Продавщица о чем-­то стала спрашивать Родиона недобрым голосом.

— Я ищу подарочек батюшке, — перебил ее Родион. — У него такая же голова, как моя! Такой же размер!

На лице у Родиона появилось то особенное выражение, которое Алекс, как оказалось, помнил с ранних школьных времен: таким становилось его лицо, когда Родион врал учительнице. Испорченные зубы, нравственная правота — это пришло потом. Алекс вышел, стал ждать на улице. Тогда он не мог застревать на таких впечатлениях, а сейчас — сколько уже? — шесть лет прошло — вспомнил вдруг.

Лео разочарован родителями. Во-­первых, они не очень хорошо говорят по-­английски, у обоих акцент. Подумаешь, говорит Алекс, акцент только делает речь более выразительной. Но Лео, видите ли, не любит, когда язык коверкают. В школе его научили британскому произношению — заслушаешься, некоторые слова он произносит так, что и родителям не понять.

Во-­вторых, Алекс с Шурочкой — люди малоспортивные. Когда Алекс сломал лодыжку, то, по словам Шурочки, Лео ждал, что, как только нога заживет, они снова встанут на лыжи и поедут кататься с гор — что-­то там доказывать.

Лео было тогда четырнадцать.

— Если что и можно доказать таким образом, то только свою глупость, — откликается Алекс.

Мало кому из родителей удается не раздражать детей. У Алекса с Шурочкой тоже имеются к Лео претензии. В частности, Шурочку расстраивают его выходки по отношению к Юле. Никого, кроме нее, Шурочке рядом с Лео видеть не хочется, как она ни уверяет себя, что сводничество — дело бесперспективное.

Очень ей понравилась Юля еще на том, историческом, дне рождения, накануне которого Лео бросил русский язык. «Ты смеешься, как моя лошадка», — сказала ей Юля, первая ученица и, правда, красивая девочка. Шурочка играла сдетьми в «Монополию», ей против ее желания везло, и она старалась как-­нибудь смухлевать, чтоб не выиграть. Они с Алексом выпили вина, и Шурочка действительно много смеялась.

Что же касается сводничества, то перспективы есть. Когда детям наступает пора ходить на свидания (между пятнадцатью и шестнадцатью), родители с разных сторон их привозят — в кино, например, или в парк: без машины перемещаться между пригородами невозможно, а водят только с шестнадцати. Родители разъезжаются, а по окончании свидания разбирают детей по домам. Некоторые пары взрослых даже вместе сидят в соседнем кафе, но ни Алексу с Шурочкой, ни Караваеву с Шульц такие сближения не по нутру.

В один из вечеров Юля, родственная душа, зовет Лео на итальянский фильм. Шурочка доставляет Лео к кинотеатру. Вот отъехала машина, в которой привезли Юлю, у них одна машина на всю семью, ее легко опознать по разбитому правому заднему фонарю. А вот и Юля у входа в кино, надевает узенькие очки, всматривается — где ее друг? И тут Лео — он сидит на переднем сиденье — внезапно сползает вниз, командует: стоп, высаживай. Вышел, спрятался в тень. Давай, разворачивайся и уезжай. Пусть Юлечка подождет, повыглядывает — очевидно, таков его план.