Три птицы на одной ветке

А что, может, Софочка впрямь изредка меланхолично грустила по оставшимся дома удобствам, и внушить самой себе, что это грусть по близким — не столь уж трудное дело…

Однако начисто отсутствовали в письмах новости, касающиеся области сердечной. Девке уже за двадцать перевалило, а она, похоже, все оставалась нецелованной. И ни одной даже самой пустяковой влюбленности за нею до сих пор не числилось.

Конечно, в ином аналогичном случае был бы повод усомниться в полноте информации, но тут — вряд ли. Потому что всякий, мало-мальски знавший Софочку, мог сказать, ни мгновенья не колеблясь, что абсолютно не представляет ее в кого бы то ни было влюбленной, тем более страдающей от любви. Да ей хоть самого Аполлона к ногам кинь!

Разумеется, любовь порой и не с такими шутит свои шуточки, за что ее иногда называют злой, однако для этого должны так сложиться обстоятельства, как они складываются лишь в денежно-вещевой лотерее, где вероятность настоящего выигрыша исчезающе мала…

Набравшись в институте всевозможных полезных, а также и, как водится, абсолютно бесполезных знаний да навыков, Софочка ни в какую гражданскую авиацию служить не поехала, а отправилась в Москву учиться еще. Она, опять же без проблем, сдала «минимум» и зачислилась в аспирантуру, без особых приключений одолела ее, написала диссертацию…

Но с защитой вышла заминка. Покидать столицу Евразии, притом без кандидатской степени, Софочке показалось не с руки. И она решила ее не покидать. О чем намекнула своему научному руководителю. А тот оказался сообразительным, недаром же числился едва ли не самым ведущим в своей узкой области. Он, не слишком мешкая, познакомил ушлую и достаточно соблазнительную аспирантку со своим великовозрастным обалдуем, который к тридцати годам стал кандидатом папиных наук, но стать мужчиной в чисто физиологическом смысле не удосужился. Хотя такое отставание в элементарном и не требующем обычно даже минимальной теоретической подготовки позволительно, пожалуй, списать на большую исследовательскую нагрузку.

Однако жизнь другой раз бывает беспощадна. И плевать ей на ученые степени, а также на количество печатных трудов и публикаций в академических журналах. Более того, она другой раз особенно жестоко мстит тем, кто недооценивает связь школы с жизнью, манкирует простым в угоду сложному, телесным ради духовного…

Конечно, ученый папик должен был пойти дальше. Ведь сам-то он каким-то образом сотворил своего несмышленыша-кандидата. Растолковал бы парню кое-что из технологии, а лучше отдал бы его в краткосрочное ученье какой-нибудь профессионалке, коих, правда, в те времена было на Москве существенно меньше, нежели теперь, однако не столь мало, чтобы страждущий не добыл…

Любовь у застенчивого катээна вспыхнула незамедлительно и ярко, как какая-нибудь «сверхновая». Так вспыхнула, что ему, ученому, даже в голову не пришло проанализировать свое чувство, что заставляет усомниться в крупном масштабе научного дарования, ибо тот, кто до мозга костей научный сотрудник, без анализа и шагу не ступит.

Пацан влюбился без памяти с первого взгляда, хотя, скорее всего, таким образом пробило себя достигшее критического состояния половое влечение, оно же, как мы смутно догадываемся, «либидо». Может, если бы папик промедлил, парень вскоре попросту взорвался от действия фрейдистских сил…

На удивление легко состоялось объяснение в любви. И получилось оно обоюдным. Бог весть, как оно звучало, если ни у того, ни у другого не было ни малейшего опыта говорения таких слов. Но, во-первых, одному время, а другому пожирающая душу страсть не позволяли рассусоливать, а во-вторых, все же оба были основательно образованны, чтоб легко найти какие угодно слова.

Сразу назначили день сочетания и, соответственно, свадебного банкета, непритязательную кафешку откупили, музычку, то-се. И телефонировали обо всем этом в провинцию.

Конечно, эта весть потрясла обеих женщин до печенок. Обе вынуждены были признаться себе — каждая независимо от другой, что, прожив на свете немало, они поняли, выходит, еще далеко не все.

Однако весть, вне всякого сомнения, была благой. Так что собрались они по-солдатски, чего им, самолеты тогда не намного дороже трамваев обходились. Эльвира накопления по укромным местам рассовала, Алевтина Никаноровна тоже свои излишки на две неравные стопки разложила — меньшую спрятала обратно на известный крайний случай, который каждой уважающей себя старухе нужно поминутно иметь в виду, большую сунула в потайной карман.

Правда, муж Алевтины Никаноровны что-то прихворнул как раз, но он ее не удерживал, даже — наоборот, лети, мол, святое дело — внучка единственная…

Прилетели, как и оговорено было, на пару дней раньше. Чтобы, как полагается, в хлопотах поучаствовать. Много же хлопот. Невесту, главное, кому обряжать, как не матери да бабке.

Прилетели — их встречают. Но не жених с невестой, а какие-то спецпредставители. Везут. И привозят, да только не в квартиру к новой родне, как предполагали дремучие провинциалки, а в казенный отель. Удивились женщины, но промолчали, не стали свой провинциализм выпучивать.

Бабушке велели отдыхать с дороги и ждать, но мать все же забрали с собой, укатили дальше на таксомоторе. А бабушка и не устала вовсе, когда уставать-то — привозят, увозят. Даже не разболакалась — сидела, ждала, когда в ней надобность возникнет.

Так и просидела на краешке казенной кровати до глубокой ночи. Потом кипяточка у «девушки» попросила, напиталась взятыми из дома припасами, спать прикорнула, сняв только верхнее.

Двухместный гостиничный номер Алевтина Никаноровна оценила высоко — случалось ей по молодости ночевать в «Золотом Колосе», там существенно хуже было.

Следующий день не принес разнообразий. Однако хорошая все же вещь телевизор. Припасы домашние кончились, бабушка спустилась бы куда-нибудь в столовую или ресторан, она ж, как мы помним, с деньгами обращалась легко. Бабушка бы с удовольствием по Москве прошвырнулась — чего бояться, не деревенщина лапотная, тоже в столице живет, хотя и уральской.

Но как уйдешь из номера — вдруг позвонят или приедут?

Впрочем, аппетит особо не докучал — так только. Однако терзало Алевтину Никаноровну все разрастающееся беспокойство: «Что случилось? Господи, ну что произошло?! И вообще, куда и кто увез доверчивую Эльку?!»

И приходили на ум, как обычно, самые душераздирающие варианты — машина попала в аварию, все, кто в ней ехал, погибли, а будущая родня не знает, что и подумать, в Свердловск звонят, но там — никого… Это были никакие не спецпредставители, а обыкновенные бандиты, Эльвира давно уж лежит с камнем на шее в Москва-реке, а они, может, теперь квартиру ее в Свердловске без помех очищают, а до старухи им и дела никакого нет, старухе из Москвы самой не выбраться, сама сгинет на какой-нибудь помойке…

И не утерпела бабушка, как утерпишь, поделилась своей душевной мукой с горничной — «горнишной» по-местному, — когда та под вечер убираться пришла. Даже прикинулась Алевтина Никаноровна ради такого случая малограмотной и деревенской, чтоб жальчее вышло, язык соответствующий вспомнила.

А девушка такая хорошая, ни за что б не подумать, что такие в Москве водятся — прибирать-то нечего, а все равно, пока пылесосом не пожужжала, не успокоилась. И успокоила старуху, как могла:

— Да брось, бабуля, не психуй попусту. Тебя просто-напросто забыли. До чего ж вы, старики, любите всякую жуть сочинять. Вот и моя мама такая же.

Сказала «горнишная» так и ушла. А бабушке сразу сделалось легче — а что, весьма возможный вариант, что забыли ее, хотя, конечно, крайне возмутительный.

И сразу вернулась способность мыслить аналитически, для чего потребовалось легкое переключение умственного аппарата.

— Тьфу! — сказала бабушка и стукнула себя кулаком по лбу, — у меня ж телефон есть. И визитка свата. Элька по ошибке в мою сумку сунула вместо своей. Как же я запамятовала…

Алевтина Никаноровна не спеша нацепила на нос очки, примерилась пальцем к непривычным тогда еще кнопкам, да и набрала длинный семизначный номер, означавший, помимо прочего, десятикратное превосходство официальной столицы над неофициально-провинциальной.