Бумажный дом

У него были полные собрания старых журналов, много классической истории, почти вся русская литература XIX века, коллекции американской литературы, книг по искусству, философских очерков и комментариев к ним, весь греческий и елизаветинский театр, перуанская поэзия до середины XX века, несколько мексиканских инкунабул, первые издания Арльта [26], Борхеса, Вальехо [27], Онетти [28]и Валье Инклана [29], не говоря уже об энциклопедиях, словарях, брошюрах и изданиях путешественников по Рио-де-ла-Плата.

В конце концов у него набралось столько книг (кажется, число перевалило за двадцать тысяч), что его совсем не маленькая гостиная в результате оказалась вдоль и поперек заставлена книжными шкафами, как в публичных библиотеках. В ванной книги стояли по всем стенам, их не было только в душе, и не портились они лишь потому, что он перестал мыться горячей водой, чтобы не было пара. Зимой и летом он принимал холодный душ.

Дельгадо погладил волосы на затылке и, не глядя на меня, улыбнулся.

— Знаете, до чего он дошел? — переводя наконец взгляд на меня, спросил он. — Подарил свою машину другу, чтобы занять гараж. Обмен оказался для него не во благо. Через год была жуткая зима, потолки потекли, и многотомная энциклопедия искусства «Summa Artis» на очень тонкой атласной бумаге оказалась безнадежно испорчена. Поскольку у меня было два комплекта, я передал один ему.

— Полагаю, финансовое положение у него было неплохим… — отважился сказать я.

— Ему повезло: он рано вышел на пенсию и получил наследство от матери. Мы как раз много спорили о том, как использовать эти деньги. Я убеждал его, чтобы он не тратил все на книжных распродажах, а вложил их в сохранение своей библиотеки. Но, как я уже сказал, он был жадным читателем и проводил со своими книгами не четыре часа, а большую часть дня и всю ночь. Все его экземпляры были ужасно исписаны.

Я в книгах не пишу. Делаю отдельные заметки и вкладываю их между страницами, пока работаю с книгой. Потом вытаскиваю и выбрасываю в корзину.

— Почему же не сохраняете? — удивленно спросил я.

— Видите ли, писать дано не всем. То есть не все должны писать. Я записываю то, что меня интересует. Ассоциации. Ссылки, ведущие к другим книгам и к некоторым размышлениям. Это заметки читателя. К примеру: «Эта метафора Кеведо [30]по своей форме напрашивается на сравнение с метафорой Бен-Кусмана [31]в антологии литературы на андалузском диалекте арабского языка (смотри издание „Гредос“), а по изображению птиц в ней — с символогией птиц в произведениях Лопе де Вега (смотри монографию Конфера в сборнике Высшего совета Испании по научным исследованиям)». Кому это может быть интересно?

Признаюсь, некоторые размышления меня искушали, но читатель путешествует по уже созданному ландшафту. И он бесконечен. Написано дерево, и камень, и ветер в ветвях, и ностальгия по этим ветвям, и любовь, нашедшая себе место в их тени. И для меня нет большего счастья, чем несколько часов в день побродить по человеческому времени, которое иначе было бы для меня чужим. Украду у Борхеса полфразы: «Библиотека — это дверь, ведущая во время».

Мы с Брауэром часто беседовали о таких вещах. Я просил его не портить очень ценные издания своими жуткими каракулями. Но уж конечно, он не обращал на меня никакого внимания. Я обвинял его в нечуткости, а он меня в ханжестве — все это, как вы понимаете, совершенно по-дружески. Он говорил, что если пишет на полях и подчеркивает нужные слова, часто разными закодированными цветами, то ему удается завладеть смыслом. Полагаю, вас не заденет, если я повторю одно из его несколько грубоватых выражений: «С каждой книгой я занимаюсь любовью, и если нет пометок, нет оргазма». Мне же, напротив, пометки на полях всегда казались грубостью, равноценной заносчивости его слов. Я получаю огромное удовольствие, если открываю книгу наугад, и все страницы оказываются ровными, передо мной правильные межстрочные пробелы, хороший шрифт, широкие белые поля; если в каждый день рождения я открываю неразрезанную книгу.

Дельгадо умолк, словно сделал слишком личное признание. Но тут же оправился и добавил:

— Для Брауэра, для его каннибальской гордости, для его прогрессирующей ненасытности все это не имело никакого значения.

Он снова замолчал с выражением горечи на лице. Чтобы замять паузу, он встал. Поспешил извиниться за то, что ничего мне не предложил, и направился к небольшой электрокофеварке.

— Вы сказали, что чешуйницы свели его с ума, — заметил я, когда Дельгадо достал из маленького бара две фарфоровые чашечки.

Он приподнял бровь и закончил готовить кофе.

— У него в библиотеке их были сотни, быть может, тысячи. Какое-то время он контролировал ситуацию, проводил окуривание каждые шесть месяцев — всего, пожалуй, год. Они начали портить ему важные тома. Да, он сумел их остановить, но не смог до конца извести. Доски у него были из необработанного дерева, служанка была немолода, он не решался ее уволить, а она уже давно перестала забираться по лестнице в углы с молью, и, говорю вам со всей откровенностью, у него в этом доме было слишком много книг. Чтобы предохранить их от сырости, чешуйниц, моли, пыли, пауков, понадобилось бы целое состояние. Каким-то образом его амбиции стали неконтролируемыми. Он упрекал меня в том, что я посвящаю чтению мало времени. Но представьте себе человека, в распоряжении которого целый день, а если пожелает, то и ночь. И деньги, чтобы покупать все книги, какие только он захочет. Пределов для него нет. Он в полной власти своего желания. А к чему стремится желание? Если позволите, мое замечание: найти предел. Но так найти его нелегко. Брауэр был скорее не путешественником, а завоевателем. Вот во что он превратился. Я имею в виду: на распродажах он терял совесть. Совесть и друзей. Несколько наших коллег обиделись, потеряв лоты, которые они выжидали много времени, а потом эти лоты оказались в руках у Брауэра, да так, что у других не было ни малейшего шанса предложить большую сумму, чем заявлял он.

Но дело не только в этом. Настал момент, когда денег у него поубавилось. Миллионером он не был. Можно сказать, что он наконец нашел предел. Он перестал перебивать цены, а потом и вообще ходить на распродажи. И еще одно. Его бывшая жена спустя много лет через адвокатов потребовала у него денег, и наступило самое худшее: впервые перед ним предстала необходимость продать дом и переехать.

— Вы не упоминали, что он был женат.

— Он на эту тему не говорил. Это случилось задолго до нашего знакомства, и в тех немногих случаях, когда мы вскользь касались этой темы, никаких подробностей он не приводил.

Дельгадо замолчал, подавая мне чашку кофе, и взглянул на меня краем глаза.

— Я даже не спросил вас, почему вы здесь. Достаточно того, что вас прислал Динарли… вы понимаете, я не хотел навязывать вам наверняка болезненный разговор.

Он нашел, каким образом спросить меня об этом. Я с удовольствием тянул с ответом, испытывая необъяснимое ощущение вероломства. Мы уже довольно долго беседовали, но пока в разговоре не промелькнуло никаких намеков на причины, которые привели этот экземпляр «Теневой черты» в кабинет Блюмы. Однако я чувствовал, что незаметно приближаюсь к цели, как двигался, несмотря на смутное спокойствие океана, конрадовский парусник «Отаго».

— В общем, мы почти не говорили на эту тему (Дельгадо принял мое молчание), которая явно была ему неприятной. Ясно было, что по той или иной причине он оказался в тупиковой ситуации. Он чувствовал, что книги загнали его в угол. Как можно перевезти такую библиотеку? Как не допустить расставания с ней? Он посвятил ей целую жизнь. Это было его творение. Но, если не считать нас, нескольких друзей, навещавших его, да двух-трех женщин из округи, которые время от времени присылали к нему детей прочитать книги, нужные для школьного или университетского задания, его творение было никому не нужно и начало тяготить его, как ночной кошмар.