Навстречу ветру

Отец закричал, что это уловки ведьмы. Он хотел знать, какие заклятья произносила старуха, какие молитвы дьяволу. Отец не хотел иметь ничего общего с этими недостойными средствами. Он был добропорядочным христианином, достойным человеком и не мог допустить, чтобы в его доме совершались магические обряды и шабаши. Отец строго-настрого запретил маме принимать зелье и сам лично отнес бутылки к мешкам с мусором, которые уже стояли на улице. Потом он посадил ее в гостиной и сказал, что у мамы нет никакого права жаловаться. Дескать, у нее было все, чего только могла пожелать женщина: хороший обеспеченный муж, здоровый сын и прекрасный дом. Маме ничего не оставалось, кроме как признать его правоту, хотя ее глаза были наполнены слезами, а сердце казалось маленьким, как будто оно внезапно уменьшилось и дрожало в груди, и она знала, что ее страдания никак не связаны с удачей, которую она встретила на своем пути по сравнению с невзгодами других. Она лечилась от болезни. Но этот человек никак не мог понять ее грусти.

— Больше никогда не хочу видеть, как ты плачешь. Не хочу слышать твоих жалоб. Никаких причитаний в моем доме. Я тебе запрещаю.

Мама осмелилась ответить:

— Но я же не жалуюсь…

— На всякий случай, если тебе взбредет в голову. Или я сделаю так, что тебя объявят сумасшедшей. И еще. Знай, ты больше никогда не увидишься с матерью.

То же самое он сообщил бабушке в письме: с этих пор они больше не приедут в деревню. А если он узнает, что несмотря ни на что бабушке удалось и дальше поить свою дочь всякими зельями, он обратится к судье, и маму признают выжившей из ума и отнимут ребенка. И он сделает все возможное, чтобы она никогда не вышла из сумасшедшего дома.

Бабушка поняла, что стоит отнестись к этим угрозам со всей серьезностью. Она сильно закусила кулаки, чтобы не закричать и не пожелать смерти этому выродку, на этот раз она даже не стала молиться святому Панкратию. Судьба ее дочери показалась ей достаточно злосчастной, чтобы обратиться прямо и смиренно к самому Богу, без посредничества его святых. Каждую ночь бабушка молилась Ему, чтобы Он дал ее дочери покой в жизни, и чтобы она время от времени возвращалась домой. Хотя бы иногда. Чтобы обида этого злого человека прошла, и он позволил бы им снова быть вместе, и чтобы бабушка могла заботиться о маме и баловать ее, и чувствовать, как и всегда, что делает то, что лучше всего умеет. Словно бы вся эта любовь была единственным истинным чувством, ее предназначением на земле.

Мама и бабушка не виделись много месяцев, пока на свет не появился Антонио. Отцу, наверное, опять надоели крики очередного младенца, и он решил, что его отдых важнее наказания, назначенного его жене и свекрови. Мама пережила самый худший период в своей жизни, думая, что никогда больше не увидит, как облака сталкиваются с вершинами холмов и рассыпаются в белые лоскуты, не увидит цветы яблони, появляющиеся из бутонов, словно крошечные сокровища, и как форель легко плавает и прыгает за наживкой. Что никогда больше не услышит насмешливый шорох листьев на ветру, ритмичный звук камня, затачивающего косу, долгую болтовню пичужек, прячущихся среди ветвей деревьев на холме, и могучее уханье совы по ночам, когда она кричала словно королева леса. Никогда не почувствует все те запахи, ставшие частью ее самой. Запахи травы и мха, влажных камней, свежего дымящегося на земле навоза, сладкий аромат цветов. И в особенности запах своей матери, эту необычную смесь свеженадоенного молока и мыла. Не ощутит ласкового прикосновения ее руки на волосах и нежную мягкость ее груди, наполненной теплотой. Никогда больше не увидит она свою маму, не поговорит с ней. Не сможет прижаться к ней в объятиях и дать себя поцеловать, почувствовав себя снова маленькой девочкой, такой легкой и слабой, как младенец, и в то же время такой защищенной ее нерушимой силой.

Должно быть, они долго обнимались. Бабушка пыталась удержать мамино тело, ставшее крохотным, шатким, словно грусть пожирала его изнутри и оставляла без всякой опоры, без достаточного осознания самого себя, которое необходимо, чтобы устойчиво двигаться в этом мире. Обе знали без лишних слов, что происходило. И знали, что на этот раз трава полыни не подойдет в качестве лекарства. Отец, готовый на все, лишь бы никакие подозрения в инакомыслии не пали на его семью, безразличный к страданиям своей жены, заставил бабушку поклясться на распятии, что она не будет испытывать на маме ни один из своих волшебных рецептов. Этим он не удовлетворился, обыскал весь дом, каждый шкаф и чулан, и все старые трухлявые сундуки, даже хлев и сарай, заглянул за каждый камень, каждую банку с молоком, каждый сложенный из трав пучок. Потом он пригрозил явиться в любой момент без предупреждения и застать их врасплох, если они снова станут играть в свои бесовские игры. А о том, что произойдет после, мама и бабушка были предупреждены.

Им пришлось придерживаться правил отца. Бабушка окружила маму всей нежностью и заботой, на которую только была способна, но не осмелилась дать ей в те несколько недель даже обычный ромашковый настой. Мама со временем понемногу поправлялась. Щеки у нее порозовели от многих часов, проведенных на чистом воздухе. Временами, когда мама смотрела, как играет Мигель или как спит Антонио, как летают в вышине, издавая крики воинственных повелителей неба, коршуны, когда наблюдала из кухонного окна, как льет на поля изо всей силы дождь, или когда копалась в огороде под солнцем, пропалывая сорняки, или слушала дрожащий голос бабушки, поющей песню, в эти мгновения на несколько секунд в ее глазах снова появлялся тот давно исчезнувший огонек, горевший в маминых глазах, когда она была ребенком, маленький след того, что могло бы быть.

Но по мере того, как приближался день, в который отец должен был приехать за мамой, эта мимолетная капелька блеска рассеивалась, и она снова потеряла аппетит и начала дрожать, садилась молча в угол, конечно, думая о той жизни, которая ждет ее дома в городе, о жизни, которая ее пугала. Мама боялась отца. Его приказов, его криков, его каменного взгляда, его омерзительного тела, бьющегося на ней, словно ящерица, пока она сдерживала тошноту, чтобы ее не вырвало прямо там, на расшитые простыни смехотворного приданого нелепой невесты, допустившей ошибку. Того мрачного присутствия, подчинявшего все и вся, словно рассердившееся и капризное божество.

Еще мама боялась одиночества. Как она справится в одиночку со своим недугом, с ощущением беспомощности, от которого страдала? Конечно, рядом были дети, но перед ними надо казаться сильной, в каждую минуту заботиться о них и защищать. Но кто защитит ее саму? Кто погладит ее по волосам, когда ей захочется плакать? Кто приготовит за нее еду, когда она не будет знать, что делать? Кто выслушает ее обиды, эту грусть, которую она ощущала, но не могла дать ей имя, и которую ей надо было выплеснуть, словно яд? Кому бы она рассказала все это?

С этих пор у мамы осталась навсегда эта внутренняя грусть. Уже никак нельзя было рассеять тоску, которая поглотила ее. Но мама продолжала идти вперед, волоча за собой жизнь, как тяжелый камень. Вскоре родился Эрнесто, а затем — Хавьер. Потом — я. Соски, обеды, подгузники, одежда, уроки… Мама занималась всем. И всегда старалась дать лучшее, что у нее есть, ту частицу мужества, которая еще в ней оставалась, крохотные остатки радости, которые иногда могли появляться из ее опустошенной души. Особенно время, которое мы проводили в деревне по целых три летних месяца вдали от отца, свободные и счастливые, и только и делали, что бегали, плескались в речке, лазали по деревьям, воровали черешню, строили шалаши и заботились о щенках, родившихся в окрестностях. В эти недели мама как будто постепенно возвращалась к жизни и превращалась в совсем другого человека. В женщину, которая выходила на дорогу и звала нас в голос, — хотя в городе никогда не разговаривала громко, — которая часами болтала со своими подругами и даже порой танцевала народные танцы во время праздников.

Весь год мы с нетерпением ждали наступления лета и поездки в деревню. Мы словно жили воспоминаниями, по тысячу раз обсуждая приключения прошлых каникул и переписываясь с друзьями, которые жили там и сообщали нам о здоровье своих собак, коров, ослов, лошадей и даже лягушек из пруда за церковью. Мы считали, сколько месяцев осталось, затем — недели, и наконец, дни, зачеркивая их перед ужином один за другим в календаре, висевшем на кухне. Но то, чего мы так страстно желали, было не только нашим собственным удовольствием, отдыхом и бесконечными играми, а также отсутствием отца рядом. Это означало перемену в маминой жизни, невероятное облегчение оттого, что она на какое-то время будет бодрой духом и спокойной.