Пчелиный пастырь

Министерское удостоверение с трехцветными полосками совсем уж новехонькое! Уполномоченный министерства по делам военнопленных находится в отпуску, Широкие брови поднимаются.

— Все новенькое, вот как!

И — совсем тихо — жандарм шепчет:

— Немецкого контроля нет. Вы можете пройти, господин лейтенант.

Жандарм увидел в петлице черно-зеленую ленточку военного креста.

— Здесь вы скоро поправитесь. Воздух у нас прекрасный.

Он отдает честь по-военному.

Несмотря на такой прием, Эме ощущает какой-то душевный надлом — то чувство, которое он испытал в Компьене, когда, внезапно демобилизованный, без конвоира, с правом в любое время сесть на поезд, он вошел в лавку ножевых изделий. Ему уже давно нужны были ножницы для усов. К нему подошла девушка в строго траурном наряде. Когда она узнала, что он «оттуда», лицо ее прояснилось. Она не взяла у него деньги и сказала ему:

— Я всегда спрашивала себя, как это мужчины ухитряются сделать так, чтобы усы у них не выросли такими, как у Верцингеторикса. Вы подстригаете их вот такими маленькими ножничками, так ведь? Это нержавеющая сталь.

Он хранил и ножницы, и эту улыбку.

Лонги покидает черный вокзал и выходит на террасу. Он высматривает человека, который, как и он, должен держать в руке министерскую брошюру «Военнопленные». Никого. Водитель велотакси предлагает ему свои услуги. Он делает отрицательный знак рукой. Человек смуглолицый, с впалой грудью. Он ухмыляется, и это, вне всякого сомнения, означает: «А иди-ка ты…»

Солнце безжалостно обнажает ветхость картин, устарелые афиши, грязь на стеклах. Во Франции нехватка мыла.

Никого. Нет брошюры с трехцветными полосками. Рана болит. Красный чемодан и ящик поставлены на цементный пол. Его соседка по купе появляется снова под руку со здоровенным молодцом в очках; она громко говорит с резким южным акцентом — он не больно-то разбирается в этих акцентах. Она видит Эме, улыбается, делает сочувственную гримаску — он ей симпатичен. Городские автомотрисы с яркими, черноволосыми и смуглыми пассажирами. Громогласная речь. Воспоминания. Он идет к киоску, покупает «Эндепандан де Пирене-Орьенталь». Веселый малый в красном свитере не нашел себе пассажира и краешком глаза выслеживает растерявшегося путешественника. Идет ва-банк! Снова подходит к Эме. Двумя желтыми пальцами прикасается к каскетке. Красный свитер протерт на локтях.

— Вы кого-нибудь ждете?

— Откровенно говоря, да.

— Люди не всегда делают то, чего им хочется. Закурить у вас не найдется?

Эме Лонги вытаскивает пачку из кармана. Он получил ее в министерстве. Сигареты «Марешаль». Велосипедист оценил это.

— Куда вам ехать, знаете?

Похоже, этот тип хочет содрать с него. Уж больно хорошо одет этот молодой пассажир в своей длинной желтоватой куртке под твид. В концлагере Поль Рикёр настаивал на моральной свободе военнопленных — это естественно, когда рушатся условности, ханжество, различные табу. Ты обманывал жену? Ты веришь в бога? Тебе, конечно, симпатичны твои молодые хозяева? Ты богат? Обыкновенные вопросы — и все барьеры рушатся. В лагере друг другу задают вопросы без стеснения. Эме не шокирует фамильярность велосипедиста.

— Я из Парижа, уполномоченный министерства по делам военнопленных. Во вторник дали телеграмму, а в среду еще и позвонили о моем приезде. В перпиньянское Управление по делам военнопленных.

— До десяти вы никого не найдете.

Он как будто хочет что-то сказать, но сдерживается. Лонги растерянно смотрит по сторонам. Велосипедист продолжает:

— Знаете гостиницу «Грот»?

Он берет чемодан и ящик. Эме садится в коляску, которая почти касается земли. Он чувствует себя так, будто попал в Гонконг. Встречающего нет. Он берет рикшу… Парень уже на седле. Сомнений нет: этот парень — профессиональный гонщик. Ноги работают, как хорошо смазанные шатуны, для которых словно и груза-то не существует. Медленно проплывают лавочки, такие же пустые, как и в Париже. В витрине мясной лавки стоят цветы. Ага! Вокзальная улица стала улицей Маршала Петэна.

Когда Эме Лонги приезжал на Алый Берег, он почти никогда не бывал в Перпиньяне — это слишком далеко от моря.

Он смутно помнит канал с цементными берегами, большое кафе начала века с пальмами в кадках — не то «Пальмерэ», не то «Пальмариум» — и великолепную зубчатую башню Кастилье. Помнит он, разумеется, и очаровательный Морской грот, но уже не представляет себе его местоположения. Проехав по тенистым улицам, велотакси выскакивает на набережную Вобан; Кастилье, стоящая на берегу какого-то странного канала опалового цвета, резко выступает из зелени. Не замедляя хода и что-то насвистывая, водитель ныряет в тень башни. Прохожие с бранью шарахаются в стороны. Наконец они останавливаются на четырехугольной площади, выложенной мраморными плитами; ее окружают кафе. Совершенное строение Грота господствует над этой площадью в театральных декорациях, оживляемых причудливым сочетанием низких стрельчатых сводов на манер майоркских. Бронзовая Венера работы Майоля насмешливо возвышается над затянутыми в корсеты манекенами магазина «Идеальная фигура».

А вот и гостиница «Грот». Путешественник вылезает из коляски. Улочка по-южному узкая. Он входит в гостиницу — патио, зеленые растения, красивая вощеная деревенская мебель. В приемной — никого.

— Есть здесь кто-нибудь? — кричит велосипедист.

— Иду, иду, — отвечает звонкий голос.

Эме платит этому — как его? — рикше или «тяни-толкаю». Тот благодарит.

— Если я вам понадоблюсь… тогда… Вечером меня всегда можно найти в кафе «Козел» — это рядом с Кастилье. Вы спросите «сентонжца».

Сквозь стекла и занавески Эме видит, как он уезжает, словно пританцовывая. Эме вздрагивает. Он не слыхал, как вошла и стала за стойкой женщина — высокая, черноволосая, гладкокожая; волосы ее стянуты сзади в пучок так, что получается единая линия, идущая от прямого носа, ото лба к затылку. Это хозяйка «Грота» — персонаж во вкусе Расина.

— Мсье! Вы заказывали номер?

Голос у нее сладкий. Она разглядывает бедный чемодан, ящик, не в силах понять, почему такое несоответствие между багажом и его владельцем.

— Эме Лонги, Л-о-н-г-и. Управление по делам военнопленных должно было забронировать мне номер.

Она смотрит на него с жалостливой симпатией, но для порядка все-таки перелистывает книгу записей.

— Для вас ничего не забронировано. Управление по делам военнопленных часто посылает к нам клиентов.

По его лицу скользнула тень, женщина смотрит на него с каким-то подозрительным вниманием.

— Хотя правда…

Можно подумать, что она говорит сама с собой.

— Может, вы позвоните?

На часах три минуты десятого.

— Дело в том, что еще слишком рано. И потом…

В светло-карих глазах на лице с правильными чертами она видит тоскливое выражение. Он вытаскивает из бумажника удостоверение личности.

— Что это еще за команды?.. Мой муж унтер-офицер… В Саксонии. Тошно ему было в шталаге [12]. Он имел право не работать. Только он не захотел этим воспользоваться. Он в лесной команде.

— Много их там?

— Человек сорок. Они в распоряжении ведомства Геринга.

— Я из офлага. Там все по-другому.

— В командах, стало быть, получше будет?

— Да.

— В Управлении по делам военнопленных тоже так говорят…

В воздухе кружится стенная оса. Уже становится жарко. Он отвык от жары. Хозяйка возвращает ему удостоверение личности. Что же он будет делать?

— А где это Управление?

— За ратушей. Надо пройти двором. Но вы туда не ходите. У меня есть свободная комната. Она выходит на площадь. Вам будет там хорошо. А я сама схожу в Управление часам к двенадцати. Оставайтесь, отдыхайте!

Она прислушивается. Где-то гудит пылесос.

— Постояльцы у меня… всякие. Есть и немецкие офицеры, но гостиницу все же не реквизировали. Есть и французы…

Ей смерть хочется кое-что сказать, но она проглатывает фразу. Будь на его месте другой человек, который с 1940 года жил бы в этих краях, никуда не уезжая, тот, может, и догадался бы.