Комната влюбленных

— Да, да, мы должны знать. Скажите нам их имена! — пропели они в другой микрофон, на манер хора из греческой трагедии.

Обливавшийся потом чтец махнул рукой, призывая их к молчанию:

— Подождите, подождите!

— Скажите нам их имена! — повторил хор.

— Народ Японии больше не может ждать!

— Скажите нам имена преступников!

— Да, да, вот их имена!

Японец-режиссер пристально следил за происходящим из будки, перегнувшись через свой стол. Рядом звукорежиссер не сводил глаз с пульта, где вращалась бобина и тихонько гудела звукозаписывающая аппаратура. Ассистентка режиссера наблюдала за актерами из-за его спины. Она стояла, прислонившись к стене, с какой-то папкой в руках. Вдруг Волчок почувствовал на себе чей-то взгляд. Женщина с папкой пристально и как-то удивленно смотрела на него, но тотчас отвела глаза, увидев, что он это заметил.

Наконец запись подошла к концу. Волчок обернулся к режиссеру и обнаружил, что женщина опять смотрит на него тем же пристальным взглядом. На этот раз она не отвела глаз и заговорила с ним на безупречном, изысканном английском:

— Извините, пожалуйста. Я не хотела на вас пялиться, только мы с вами точно знакомы.

Волчок посмотрел более внимательно:

— Простите?

— Лондон, сразу после того, как все началось.

Теперь пришел его черед воззриться на нее с недоумевающим видом.

— Вы, наверное, думаете, я с ума сошла? — промолвила она с легкой улыбкой. — Это было в каком-то правительственном здании, забыла в каком. И имя ваше забыла, — добавила она со смехом. — У меня ужасная память на имена, а на лица — хорошая.

Она слегка подалась к нему. Волчок смотрел на нее, не зная, что думать.

— Меня зовут Боулер, Аллан Боулер.

Девушка удивленно подняла брови.

— Но все называют меня Волчок.

— А, да, Волчок, — улыбнулась девушка.

— А вас как зовут?

— Я Момоко, — бросила девушка и побежала к режиссеру разбирать какое-то сомнительное место в сценарии.

Хорошие переводчики были в городе наперечет. А выходившие из-под пера сотрудников Отдела информирования и просвещения населения тексты зачастую пестрили весьма своеобразными оборотами. Волчок стоял, нахмурив лоб, и наблюдал, как его новая знакомая в два счета переписала очередной перл, придав ему вполне удобоваримый для японского слушателя вид.

Тем же вечером они сидели в переделанном под пресс-клуб ресторане, в старом пятиэтажном здании. Момоко с поразительной живостью восстановила подробности их встречи шесть лет тому назад. По сути дела, они виделись уже дважды, но эти два раза слились воедино, тем не менее Момоко все прекрасно помнила. Она тогда впервые в жизни сопровождала отца, дипломата но имени Тошихико, на дипломатический прием и чувствовала себя настоящей взрослой дамой. Поначалу ее рассказ несколько смутил Волчка, но Момоко рассказывала так ярко, что воспоминания о том вечере всплыли и в его памяти. Правда, тогда она была круглолицей девочкой-подростком, а не элегантной молодой женщиной.

Момоко приехала в Лондон семилетним ребенком и прожила там десять лет, пока отца не отозвали. Она поучила прекрасное образование, училась в Лондонской школе для девочек, была лучшей в классе но истории и английской литературе. С одинаковой изысканностью изъяснялась по-английски и по-японски. Момоко любилa повторять, что у нее два города. Две жизни.

Пресс-клуб был полон звуками. Мелодии из музыкального автомата, хохот и приветственные вскрики то накатывали волнами, то налетали внезапным вихрем. Но постепенно звон стаканов, смех, шум голосов и звуки модных песен слились в какой-то нестройный гул, который делался все тише и тише по мере того, как Момоко оживляла прошлое.

Вот она снова в Найтсбридже, в их старом лондонском доме. Напротив сидит отец. На нем костюм в тонкую полоску и очки, коротко остриженные волосы расчесаны на косой пробор, вроде бы смотрит строго, а усталые глаза хитро смеются. Он чем-то похож на самого Сына Неба. Момоко закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Она мысленно перенеслась в вечер их первой встречи и даже слышала свой детский голос:

«А почему вас называют Волчком?»

«Вообще-то моя фамилия Боулер».

«Это как шляпа?»

«Как игрок в крикете, который стоит на линии подачи и вращает рукой, будто мельница» [6].

«Вы играете в крикет?»

«Нет».

«А надо бы».

«Вот ваше имя — „персик". Значит, вас можно съесть?» — выпалил тогда Волчок, не глядя на девушку.

«Глупости!»

Момоко быстрым взглядом окинула зал, а потом пристально и одновременно шаловливо посмотрела на Волчка смеющимися глазами:

— Вы знаете, когда вам семнадцать и молодой человек вдруг говорит, что вас можно съесть, — такое не сразу забывается.

А потом был небольшой званый ужин для британских и японских государственных чиновников и их научных консультантов. Обсуждали «странную войну» [7], положение в Китае, недавнюю смерть Йейтса, а также всеобщее затемнение [8] и в этой связи наперебой вспоминали, как впотьмах часами плутали по вообще-то знакомым улицам. За такого рода беседами и состоялось официальное знакомство двух молодых переводчиков. Волчок весь вечер не сводил глаз с молодой японки, даже когда они не разговаривали друг с другом. Он издали любовался непринужденным изяществом, с которым она брала бокал, подносила ко рту ложку, расправляла салфетку. Она держалась скромно, с застенчивой уверенностью. Сияющая, нежная прозрачность девичьей кожи навевала мысль о расписных фарфоровых куклах. В конце вечера воображение Волчка было во власти одновременно хрупкого и чувственного образа.

Вспоминая вечер в Лондоне, Момоко забыла упомянуть лишь о том, что покинула прием, совсем потеряв голову из-за молодого лейтенанта. А тот, в свою очередь, из кожи вон лез, чтобы произвести на нее впечатление.

Волчок не слишком хорошо разбирался в женщинах, а в японках тем более. Но и его опыта хватило на то, чтобы понять: десять лет в Лондоне не прошли даром и Момоко была совсем не такой, какой полагалось быть молодой японской девушке ее происхождения.

— А потом моего отца отозвали, — проговорила она упавшим голосом, — и мы вернулись в Токио.

Волчок попытался приободрить свою собеседницу и принялся развлекать ее рассказами о посетителях, шумной толпой набившихся в клуб. Там были дипломаты с женами и любовницами, журналисты, офицеры американской и японской разведки и даже австралийский писатель, строчивший что-то в своей записной книжке. С особым удовольствием рассказывал Волчок о местных достопримечательностях вроде какого-то азиатского короля в изгнании или кучки сомнительных типов, которые чем только не занимались во время войны, а сейчас думали, как бы им поскорее унести ноги из страны или как снова превратиться в добропорядочных граждан.

Волчок заказал выпивку, и разговор перешел на довоенный Лондон. У них нашлось немало точек соприкосновения. Момоко снова предалась воспоминаниям об их старом особняке в Найтсбридже — интересно, пережил ли он бомбежки?

— Вам нравился Лондон?

— Я его обожала. Я же там выросла. У меня теперь два дома. Только не думайте, я Лондона толком не видела, — добавила она с сожалением. — Родители очень строго следили за тем, куда я ходила, и не разрешали ездить на автобусах или в подземке.

Волчку тоже хотелось поделиться чем-то из своей жизни, он заговорил о Кембридже. Туда мельбурнского студента-классика привели блестящие успехи по древним языкам и — редкое везение — факультетская стипендия.

Единственный сын лавочника, Волчок рос в семье, где читали разве что приходно-расходные книги, но местный священник рано заметил в мальчике склонность к наукам и стал руководить его чтением. Со временем Волчок научился любить и сами книги, а не только то, что в них написано, — он любовался шрифтом, иллюстрациями, переплетом, с наслаждением ощупывал бумагу. Вдыхал их аромат. Бывали книги свежие, хрустящие, как пачка новеньких ассигнаций, еще пахнущие типографской краской. Бывали и другие, с истончившимися, загнутыми страницами, прошедшие через множество рук, — от таких книг исходил запах времени. Они хранили намять не об одном поколении читателей, и Волчку казалось, будто, вчитываясь в их строки, он вступает к беседу со своими просвещенными предшественниками. Кабинет приходского священника был до самого потолка заставлен книжными полками, а на них, рассортированная по темам и расставленная по алфавиту, размещалась целая библиотека, в своем совершенном порядке подобная идеальной модели мироздания.