Доверие

Едва Ридль вспомнил этот вечер, как нить пошла разматываться в обратном направлении — фокус, ему не удававшийся, когда он так страстно хотел найти след Катарины. Теперь шпулька заработала сама, без усилий с его стороны. Ридль уже видел этого человека не только в своей комнате, окруженного молчаливыми сослуживцами, — ведь это он, а никто другой подошел к нему много раньше, вскоре после войны, когда Ридль впервые обходил вконец разрушенный завод. Конечно же, он, изрядно обтрепанный и опустившийся, с дерзкими глазами. С оранжевым шарфом вокруг шеи. Он остановил Ридля: «Подождите минутку, господин инженер, вот послушайте», тут наперебой заговорили его спутники. Не может ли Ридль им помочь? Материал имеется. Части, собранные среди руин. Если удастся наскрести их на новую установку, они сумеют прокормить свои семьи нынешней зимой.

И этот тип, да, этот самый, что теперь вновь сидел напротив него и, уж конечно, теперь, как и тогда, не имел настоящей семьи, стал старательно объяснять ему чертеж, до сих пор никак им не удававшийся. Вскоре все они на чем попало сидели вокруг Ридля в цехе, где гулял ветер, в цехе, полном разных обломков и погнутых труб.

Потом, надо думать по вине Ридля, они долго не встречались, но со временем опять пришли просить его о помощи. Наверно, этот человек сказал своим приятелям: Ридль однажды помог нам, попытаемся-ка еще разок.

Первая встреча неизгладимо осталась в памяти Ридля. Пусть даже он позабыл некоторые лица и они лишь сейчас воскресли для него, самое событие было незабываемым. Здесь ничего не приходилось перематывать обратно. Что-то захватило его, захватило, как никогда в жизни, ни до, ни после. Захватило сильнее, чем что-либо, сильнее даже, чем любовь, любовь к Катарине. Вдохнуть жизнь в мертвое — вот что требовалось от него. В проржавевшие трубы, в завод, в страну, в людей. Катарина могла бы помочь ему, но он не сумел довести до ее сознания, что его так волнует. Потом от нее пришло первое отчаянное письмо. Что ему понадобилось в русской зоне? Он должен немедленно вернуться к ней, на Майн. Директор Бентгейм, несмотря на все, что он вытерпел, приходит на помощь своим людям. Теперь Ридль знал, кто сидит с ним за столиком. И сказал:

— Вы работали у нас на заводе. Но ваше имя я запамятовал.

Тот как-то странно на него взглянул. Может быть, у Ридля плохая память на имена, а может быть, с тех пор, как он, Бехтлер, удрал, его имя вычеркнули не только из списка отдела кадров, но также из памяти. Он проговорил:

— Герхард Бехтлер.

— Ах, да-да!

— Кто-то меня уверял, — продолжал Бехтлер, — будто вы живете теперь в Баварии, а другой — будто в Хагене, в Вестфалии. Что из этого правда?

Ридль вдруг прозрел, все стало ясно ему, как давно уже не бывало. И не было даже какой-нибудь час назад в разговоре с Грейбишем. Он пристально посмотрел на Бехтлера, на удравшего Бехтлера. Этот тип со всеми остальными уже приземлился здесь, когда Катарина так радостно встретила мужа, уверенная, что он приехал навсегда.

Не понимаю, думал Бехтлер, почему он вернулся в Коссин. Видит бог, у меня тоже нелегко было на душе. Бояться лишнее слово обронить — и дать деру при первой возможности. Но я через все сумел пройти. И сумел освободиться от этого странно неприятного чувства. Как и подобает человеку!

В Коссине Ридль на мгновение удивился, прочитав имя Бехтлера в списке сбежавших. В тот момент ему пришло в голову то же, что и сейчас. Только тогда мимолетно, сейчас — с сокрушительной силой. Бехтлер с его дерзкими глазами и оранжевым шарфом — составная часть той жизни, которую он стремился изменить. Из-за него он остался в Коссине, ибо это казалось ему важнее всего остального. Самым важным в его жизни. Но ведь и второстепенно важное тоже не отходит на задний план. Немыслимо важным остается сейчас, как и раньше. Так уж повелось на земле. Второстепенно важное ты ощущаешь постоянно, по-настоящему важное — лишь в момент выбора.

Только когда он, Ридль, стоял перед выбором, решилось, что ему надлежит остаться там, где он необходим, где люди нуждаются в нем. Они и в Бехтлере нуждались. Но Бехтлер удрал. Что-то совсем другое прельстило его, видно, не было у него ни малейшей охоты заодно с Ридлем возвращать к жизни мертвое.

Нет, думал Ридль, все было не так-то просто. Но Бехтлера это, видно, не испугало. Он ловок и находчив. И конечно, хотел играть наверняка. К тому же надеялся на хорошие заработки. Интересная работа и денег много. Правда, не такая уж интересная и денег меньше, чем, например, у Бютнера, но с него и этого хватит. Все больше, чем в Коссине. И вдобавок — приключение. То́, что захватило меня, его оставило холодным. Строить почти что на пустом месте, по-новому! Тут не пахнет деньгами и не пахнет интересным приключением. Совсем наоборот. Там, в Коссине, моя выгода, мое приключение. Бехтлер мог бы мне помочь. Но это ему и в голову не пришло.

Ридль ответил:

— Я здесь по делам. И скоро уезжаю обратно в Коссин.

Что-то вдруг оттолкнуло его от этого парня, веселого, насмешливого и, казалось, спрашивающего: почему ты не остался здесь тогда? Почему такое горе причинил Катарине?

Но Ридль ошибался, полагая, что Бехтлер не в состоянии охватить умом то, что охватывал он. Мысль Бехтлера обратилась к прошлому, и он тоже увидел себя в Коссине. Не на заводе. Не в комнате Ридля. В полутемной кухне — электричество тогда не горело. При тусклом огоньке свечи они изготовляли чертеж, который потом принесли Ридлю. Кто же сидел за большим столом? Старики Эндерсы, женщина, изящная, стройная, ее называли Лизой. Прелестная Элла Буш, всегда державшаяся очень прямо, потому что она гордилась своим бюстом. И по праву.

— Что поделывает Элла Буш?

— Я такой не знаю.

— Ах да, она ведь недолго работала у вас на заводе. Кажется, перешла на другой — в Нейштадте. — И живо спросил еще: — А Гербер, Гербер Петух, прокатчик, он еще там?

— Конечно.

— Я не спрашиваю, перебрался ли он на Запад. В его случае об этом и речи не может быть. А спрашиваю, работает ли он еще у вас на заводе?

— Конечно.

Сквозь сизый дым прокуренного зала коссинской столовой его, Бехтлера, разглядывал человек, сидевший за соседним столиком на косо поставленном стуле. Звали этого человека Гербер Петух. Он догадывается, что я норовлю удрать, тревожно подумал Бехтлер, и тотчас же с облегчением: но я ведь уже удрал.

— А вы, Бехтлер? — спросил Ридль. — Чем вы занимаетесь? И как живете? Ваши мечты сбылись наконец?

Бехтлер словоохотливо отвечал:

— Здесь людям живется хорошо. Это и слепому видно. Лучше даже, чем я себе представлял. С тех пор как я здесь, меня числят в основном составе служащих Бентгейма. Я ведь работал учеником на заводе Бентгейма в Силезии, потом служил в вермахте. Затем Коссин. А так как Бентгеймы — их теперь только двое осталось, отец и сын, — продолжают считать коссинский завод своей собственностью, то мне начисляется все время тамошней работы. Это весьма существенно, к примеру, при выходе на пенсию.

Ридль рассмеялся.

— Ну, до пенсии вам еще далеко.

— Речь идет не только о пенсии по старости, но о множестве разных льгот. Вы понимаете? Впрочем, я теперь, как и прежде, не из тех, кем помыкают. Я без стеснения говорю, если что не по мне, и не только за себя ратую, но и за других. И заметьте, меня с работы не вышвыривают.

— Вас и в Коссине не вышвырнули, — смеясь, сказал Ридль. — Сами удрали.

— И слава богу, — отвечал Бехтлер, — так или иначе, здесь больше имеешь от жизни.

Он замолчал, что-то прикидывая. Ридль подумал: верно, подыскивает примеры своего благоденствия в Хадерсфельде. Бехтлер вдруг заявил:

— Знай я, что встречусь с вами, господин Ридль, я бы уж надел новый костюм.

И в ту же секунду, точно эхо собственных его слов, Бехтлер услышал голос прокатчика по прозванию Гербер Петух: «Не дай себя пристрелить, так или иначе, а от жизни ты больше будешь иметь».

А вокруг их стола в прокуренном зале, напротив главных ворот бентгеймовского завода, таинственно звенел, внятный лишь посвященным, хор радостных и злобных голосов, хор, от которого нельзя избавиться, ибо каждого он сопровождает по жизни, — случайное слово, и голоса уже слышны, как рядом…