Другие барабаны

— Два унижения, — поправил я и тут же пожалел об этом.

— Ты тоже знаешь? — я слышал ее участившееся дыхание. — Значит, она тебе сказала.

— Со мной она могла говорить. А с тобой, похоже, не очень.

— Ну да, потому что ее никогда не было дома, — она тихо засмеялась.

— Зато ты знала ее с самого начала, а я нет. Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю.

— Плохое или хорошее? Однажды мы застряли с ней в Сагреше, в отеле — мне было лет девять, наверное. Мама поссорилась с Фабиу и уехала со мной на юг, понадеявшись на свою подругу. Денег у нас не было, подруги дома не оказалось, и мы пили воду из-под крана, от которой ломило зубы, и грызли яблоки, украденные из китайской вазы в холле. Мама вышла на балкон, чтобы выкурить сигарету, и услышала, что наши пожилые соседи говорят по-английски, они накрывали на своей террасе стол для ужина и звенели бокалами. Представь себе, она вернулась в комнату, надела лучшее платье, встала у балконных дверей, сняла телефонную трубку и стала громко говорить по-английски с воображаемым собеседником, она смеялась так ласково и всхлипывала так натурально, что я чуть сама не поверила, что на том конце провода кто-то есть. Не прошло и пяти минут, как соседи постучали в нашу дверь со стороны коридора: раз такое дело, сказали они, ваш багаж пропал, ваши деньги выпали из сумки на пляже, а ваш муж опоздал на лондонский самолет, не хотите ли присоединиться к нашему ужину?

— Ладно, давай я тоже свожу тебя поужинать, раз такое дело. Поищи себе платье в Зоином шкафу.

— Я не буду надевать ее вещи, они мне малы, — она налила себе молока в кружку и пошла к лестнице. — А ты чувствуешь себя здесь хозяином, верно? Не думай, что мама оставила тебе дом, потому что любила тебя, ненавидела меня или что-то в этом роде. Она никого не любила, вы с ней на удивление похожи, хотя вовсе не родня. Я думаю, что вы оба похожи на рапанов.

— На кого?

— Есть такое морское существо, оно сверлит дырку в раковине моллюска и впускает туда что-то вроде травяного молочка, впускает и ждет, пока хозяин раковины расслабится и откроет створки, чтобы съесть его без лишних хлопот.

— Можешь держать свои створки закрытыми, — я засмеялся, хотя след от ее укола уже наливался болезненным жаром. — Содержимое твоей раковины меня не интересует.

Не знаю почему, Хани, но мне нравилось грубить ей, нравилось разыгрывать небрежного старшего брата, этакого бурбона, хотя — какая она мне сестра? Впрочем, это у нас семейное: тетка не тетка, сестра не сестра, у матери запекшаяся ссадина вместо сердца, а отца вообще нет. То есть он есть, но не про нашу честь.

Помнишь картину Дали, где нарисована группа Венер, постепенно превращающихся в мужчин? Шутка в том, что в их телах зашифрован тореро — на манер головоломки найди грибника в лесу.

Я знаю разгадку: его нос — это правая грудь второй Венеры, рядом сверкает шитье позументов, а в контуре скал проступает голова заколотого быка. Мой отец, Франтишек Конопка, точно так же зашифрован в моем детстве, да чего там, я до сих пор не извлек его полностью, то здесь, то там мелькает условная конфедератка и черничные усики на белом порцелиновомлице.

Со стороны отца у меня было два родственника — два брата Конопки, живущие в Новой Вильне, в собственном доме. Кем они мне приходились, я толком так и не понял, да и важно ли это? Важно было то, что они ездили в Польшу и виделись там с моим отцом, по сути, они были единственными свидетелями его существования, я даже ловил себя на том, что принюхиваюсь к ним, когда они появлялись на нашем пороге с подарками, присланными из города, названия которого я так до сих пор и не узнал.

Младший был светлой масти, ниже меня ростом и крепче в плечах, а старший был почему-то чернявый, кривоногий и вспыльчивый. Я с тревогой вглядывался в его лицо, пытаясь найти пронзительные черты, о которых рассказывала мать, но лохматые мужицкие брови и круглый нос говорили о другом и приводили меня в отчаяние. Однажды младший Конопка взял меня в польский костел и там принялся ругать за то, что я пересек проход к алтарю, не преклонив колен и не перекрестившись.

— Что ж ты ходишь по костелу, чисто глупый бык по полю, — сказал он. — Вставай вон туда, помолись за свою непутевую мать.

Будь он португальцем, сказал бы что-нибудь вроде: Puta que te pariu!

— А мой отец от этого самого алтаря сбежал? — спросил я. Смешно, но я всегда представлял его беглецом — мечущимся между каменных колонн с безумным видом, в расстегнутой сорочке и с бряцающим оружием на перевязи. Бабушка Йоле так и говорила: сбежал, мол, от алтаря, пся крев, бродяга побрадский, холера ясна, безбожная польская курва.

— Не парься, — сказал младший Конопка, — мой отец тоже сбежал, только не так далеко. Теперь в Ниде живет с жемайтийкой, у них дом каменный, они курортникам комнаты сдают.

— А откуда ты про дом знаешь?

— Да поехал туда после восьмого класса, прикинулся, что квартиру ищу на лето. Ну, хозяйка позвала в дом, показала две комнаты с верандой — за пятерку в день, а потом и отец появился, до полудня спит, толстый стал, как бурундук Он меня сразу узнал, растерялся, минут пять в окно смотрел, будто у него речь отнялась.

— А теперь как?

— Теперь письма пишет, приручил я его. Недавно вот это прислал, — и он достал из кармана сложенную вчетверо открытку с видом.

У меня даже во рту пересохло от зависти. Я-то ни разу не видел почерка своего отца, трудно ему было, что ли, черкнуть на бумажке привет, Костас!и положить в коробку с подарком, всегда неожиданным и особым, не то что практичные свертки с носками и трусами, которые я получал от матери. Или бабушкины ломаные безделушки за полушку.

Когда, спустя четверть века, я рассказал об этом Лилиенталю, он даже засмеялся от удовольствия. Мы напились зеленого вина и говорили о детских обидах, пока бутылки катались по дну чугунной ванны — мыться в ней было непросто, а вот вино охлаждать в самый раз. Мой друг так увлекся, что сам сходил за третьей и четвертой bundudo, опираясь только на один костыль и почти не держась за веревки. Я давно заметил, что удовольствие заставляет его забывать о хромоте.

Об одном он никогда не забывает — о том, что обязан язвить меня.

— Да не слал он тебе никаких подарков, — сказал Ли, — он про тебя и думать забыл. Отец, покупающий подарки к Рождеству и ни разу не пожелавший увидеть сына, — это персонаж абсурдной пьесы. Одним словом, пако, тебя обманули. Смирись с этим и сделай подстановку. Скажем, представляй вместо бегущего парня с рапирой — тихо присевшую в углу писающую даму в кринолине и воротнике, похожем на мельничный жернов.

— Не слал? То есть как не слал? А кто же тогда слал? — спросил я, но он уже заскучал, поднялся с театральным кряхтением и отправился в ванную за новой бутылкой, так что мне пришлось подумать об этом самому.

Да, я ведь забыл закончить про Габию. Тебя, наверное, здорово раздражает, что я не способен удержаться на канате повествования и качаюсь в разные стороны, будто подвыпивший плясун над ярмаркой? Ты уже знаешь, что я остался жить у нее, деваться все равно было некуда: художник, приютивший меня в своем подвале, стал хмуриться и покупать газеты с квартирными объявлениями, а его девушки косились на меня, будто на Конаки Дзидзи — у японцев есть такое чудовище, которое вечно лежит на дороге в ожидании сердобольного странника.

Первые три ночи в доме кукольницы я провел на матрасе, в узкой комнатушке, отгороженной от спальни картонной стеной. Засыпая, я смотрел в потолок и думал о грудях Габии, которые в парке видел у самого лица, но был так пьян, что не смог насладиться ими как следует. Я думал, что мог бы сейчас встать и постучаться в ее дверь, но это было рискованно — меня запросто могли впустить, но могли и выставить на улицу.