Мертвый эфир

Джоу посмотрела на меня прищурившись.

— Уверена, что смогла бы найти записи, где ты разносишь политическую корректность в пух и прах.

— Как у любого человека, у меня есть свои понятия о том, что к чему, и я не стал бы опровергать мнение, что несколько дураков способны совершенно извратить абсолютно здравую мысль, но все-таки я готов стоять на том, что виноваты скорее те идиоты, которые неверно поняли идею политкорректности, чем она сама. Кроме того, эти бедолаги еще могут исправиться или передумать. Ах да! Еще журналисты. Я их люблю.

— Что?! — воскликнула Джоу, не веря своим ушам, — Ты же их всех ненавидишь!

— Нет, не всех. Только тех, кто сочиняет псевдоинтервью, кто поддерживает преступников и преследует невиновных, ненавижу возвеличивающих бездарность — в общем, тех, кто разбазаривает свой несомненный талант, тратя его на барахло. Такие люди — позор для своей профессии. Но журналисты, решившиеся докопаться до истины, разоблачить ложь и коррупцию, рассказать всем, что происходит в действительности, заставить одних людей позаботиться о других или хотя бы задуматься об этом, — такие на вес золота. А возможно, и на вес микрочипов. Защитники свободы. Они важнее для демократии, чем все политики. Мирские, бля, святые. Если они к тому же либералы — тем лучше. И не качай головой, дорогуша. Я говорю совершенно серьезно.

— Да ты просто насмехаешься надо мной!

— Клянусь, это не так! — Я замахал руками. — К тому же сейчас я сообразил, что есть кое-что еще, что я люблю.

— Да? И что же?

— Этот город, — сообщил я, сопровождая свои слова кивком головы.

— Лондон?

— Ага.

— Но ты же все время жалуешься, что в метро грязь, вонь, что там вообще опасно находиться, что по улицам Лондона не проехать, в воздухе чего только нет, люди не так дружелюбны, как в Глазго, а порции в барах маленькие и дорогие, что Лондон не такой потрясающий, как Нью-Йорк, и не такой цивилизованный, как Париж, не такой чистый, как Стокгольм, и не такой свежий, как Амстердам, не такой великолепный, как Сан-Франциско, и не…

— Да-да, конечно! Но ты бы лучше обернулась и полюбовалась на то, что у тебя за спиной.

Джоу повернулась лицом к витрине магазина, спиной к которой стояла, пока мы с ней разговаривали. Собственно, во время нашей обычной субботней прогулки по Лондону мы завернули на Бонд-стрит, потому что мне захотелось прошвырнуться по тамошним ювелирным магазинам и глянуть, есть ли в них мои новые суперчасы. Магазин, у которого мы стояли, оказался как раз одним из таких.

Множество кулинарных лопаточек заполняло пространство между стеклами витрины эдаким сюрреалистическим градом сверкающих мастерков. То была «Коллекция Рабиновича — серебряные лопаточки, древние и современные», как гласила изящная табличка на витрине (до самого дорогуше-го в здешних краях ювелирного магазина, где могли оказаться искомые часы, оставалось еще несколько дверей).

— Охренеть! — воскликнул я, — Ну как можно не любить город, который то и дело подбрасывает вам подобные штучки-дрючки?

Джоу покачала головой. Она снова недавно превратилась в блондинку, ее короткие волосы ощетинились похожими на меренги иголками. Моя подруга взяла меня под руку. На ней был стеганый пуховый жакет, на мне — летная куртка, которую мой дядя подарил мне на семнадцатилетие.

— Пойдем, — сказала она. — Что-то стало холодать.

И мы пошли дальше, направляясь на юг, в сторону Темзы.

— А еще музыка, разумеется, — вспомнил я, — Люблю музыку!

— Но ты только что утверждал, будто терпеть не можешь ту дребедень, которую вы гоните в эфир.

— Это потому, что она коммерциализирована. Звуковой, знаешь ли, аналог «Макдональдса» и кока-колы: сытная штуковина, но это обычное дерьмо массового производства, и пользы от нее всего чуть, практически никакой питательности ни для мозгов, ни для души. Музыка, которую я люблю, — это музыка, которую люди пишут, потому что не могут иначе, музыка для души, а не кошелька.

— Да ты же не веришь в существование души.

— Я не верю только в ее бессмертие. Под словом «душа» я понимаю то настоящее, что есть в нас, в самой середке.

— Твое счастье, что ты имеешь дело с музыкой на радио, а не там, где ее стряпают.

— Ты говоришь о ней, как о пирожках.

— Пирожках?

— Ну да, помнишь? Ну, тот совет любителям пирожков? Никогда не смотреть, как их пекут и чем начиняют.

— Да, это точно, — произнесла Джоу, приподнимая увешанную стальными сережками бровь, — таких пирожковых групп до фига.

— Или сосисочных.

— Одно и то же.

Я взглянул на противоположную сторону улицы и увидел там магазин, про который мне месяца три назад рассказывала Сели. Там еще продавались пять тысяч красных футболок с башнями-близнецами. Стоял холодный декабрьский день, и я поежился, вспомнив о жаре в том темном номере, в котором, наверное, тоже можно было что-то испечь. Эта подробность сегодняшней прогулки касалась только меня, и я не мог поделиться ею с Джоу. По нашему маршруту было несколько отелей, где мне довелось побывать с Селией. «Клариджес» мы миновали всего минут десять назад, и я чуть было не предложил зайти туда что-нибудь выпить — или спиртного, или чаю, или просто притвориться проживающими и покататься на лифтах, где вас обслуживают облаченные в униформу лифтеры, но в последний момент меня удержал какой-то внутренний голос, заставивший соблюсти осторожность и последовать настоятельному совету, данному Селией: как можно сильней отделить наши с ней отношения от повседневного круга жизни.

— Эти, что ли, твои часы? — спросила Джо, останавливаясь у витрины другого ювелирного магазина и кивая на сияющие «брейтлинги», увесистыми «лепешками» лежащие там и сям на скомканной желтой подстилке.

Я взглянул на могучий стальной браслет у себя на левом запястье.

— Нет, — возразил я. — Недостаточно дороги и попроще.

Джоу посмотрела на мои новые часы и кивнула, трогаясь с места.

— Эта штуковина делает тебя лет на десять старше.

— Не оскорбляй мои часики, детка.

— От них у тебя такой вид, будто ты ездишь на «роллсе» и ходишь по магазинам, чтобы… Черт! Чтобы купить вот такое!

Мы оба сперва какое-то время глазели на них, а потом быстро прошли мимо соседней витрины, на которой стояли два больших трона (стульями это не назовешь), выточенные из хрусталя и обтянутые красным драпом.

— Ни хрена себе!

— Слушай, а нам это не померещилось?

Кажется, мне действительно нехорошо.

Мы вышли к набережной через Сент-Джеймский парк, пройдя сквозь толпу одинаково неторопливо прогуливающихся там туристов и местных, с равным удовольствием глазеющих на всевозможных птиц — аистов, лысух, черных лебедей, — а также на попрошайничающих белок. Впереди нас на фоне неба вырисовывался верхний изгиб колеса обозрения, вращающегося почти незаметно для глаза. Он, казалось, застыл над крышами выходящих задворками в парк правительственных зданий Уайтхолла, похожий на забавный скелетообразный нимб.

— Послушай! Давай прокатимся на коньках? Это клево!

— Весь лед заклюем, — ворчливо согласился я — Слушай, а после этого — до дому? Я уже все ноги сбил.

— Ага, ладно.

Джоу повела меня на огромную площадку позади дворца Сомерсет-хаус, где на время зимних праздников залили каток. Гирлянды лампочек обрамляли большой квадрат. Посреди него разворачивалось действо, на которое взирали высоченные окна, колонны, арки и высокие дымовые трубы. Сотни людей сновали вокруг ледовой арены или сидели, кутаясь в теплые одежды, за столиками, поставленными у дверей маленьких кафе, или стояли, любуясь катающимися, которые кружили по белому, исчерченному затейливыми вензелями льду, словно медленно плывущие, стелящиеся по земле листья, влекомые ветром. Пахло кофе, жареным луком и глинтвейном. Небо над нами было словно разукрашено акварельными красками, где-то уже поблекшими, а кое-где еще кровавыми, оттенки плавно переходили один в другой, по мере того как солнце все более уходило за край лениво движущейся тучи.