Птички в клетках (сборник рассказов)

— Ну вот видишь, — сказал я.

— Ты переиграл все за моей спиной, — заявила она.

— Я сейчас поменяю твои ярлыки, — сказал я, доставая ручку.

— Не смей. — Она выхватила у меня ручку. — Он так со мной поступил, и ты думаешь, я поеду в гостиницу, которую предложил он?

— Он обе предложил.

— Одну назвал тебе, другую — мне, — сказала она.

— Я понимаю, почему его предка казнили, — сказал я. — Но сейчас он просто хотел, чтобы у нас было из чего выбрать.

— Выбрать! — фыркнула Виктория. — Тебе смешно! Да разве нам позволено выбирать? — Я стал глядеть в окно.

— Фазан. Скорее, смотри, — позвал я ее. Она повернула голову.

— Два, — поправила она меня и мрачно уставилась на свои сложенные на коленях руки. Я снова ее обнял. — Природа — ловушка, — изрекла она, отодвигаясь. — Не трогай меня.

Она закрыла глаза. Все ерзала, никак не могла устроиться. В сердцах положила мне голову на плечо. Вдруг какой-то румяный молодой солдат — он что-то кричал своим товарищам — открыл нашу дверь, оглядел нас, подмигнул мне, похабно гоготнул и пошел дальше, продолжая звать своих спутников.

— Сказано тебе: отстань, — приказала Виктория.

— Да что с тобой?

— Что со мной, что со мной — занудил. Нечего спрашивать. Расскажи лучше что-нибудь.

Солдаты с гиканьем топали по проходу. Конечно же, как только Виктория приказала мне рассказать ей что-нибудь, у меня все вышибло из головы. А она — она всю дорогу до Лондона молчала. О чем она думала? О чем я-то думал, понятно.

Дома за окном сближались. Их были сотни, тысячи, и паровоз истошно гудел на них. Проехал автобус, на нем было написано "Виктория", я до того разволновался, что легонько подтолкнул ее локтем. Она даже не поглядела в ту сторону. Пошли туннели, Лондон швырял в нас свой дым.

— Подъезжаем! — закричал я — до того разволновался. Она промолчала. Не проронила ни слова, даже когда мы выходили на перрон, но я и рта раскрыть не успел, как она бросила водителю такси:

— Гостиница "Остин".

— Это где такая, мисс? — спросил водитель.

— На Барнаби-стрит! — крикнул я через ее голову.

Лондон, казалось, насквозь пропах газом, дома были похожи на грязных воробьев, а небо точно старое тряпье.

На улице, где находилась "Остин", домов десять, не меньше, были переоборудованы в гостиницы: "Линден", "Стелла Марис", "Северная", "Фицрой", "Малверн" — читал я названия. Выглядели все очень приветливо, у одной окна были обведены синими и желтыми лампочками; за ней шла наша, она была выкрашена от подвала до второго этажа в зеленый цвет. "Остин" — значилось на вывеске. Для постоянных гостей. Для постоянных — это хорошо. Виктория мне говорила, что ее чуть не стошнило, когда хозяин нашего обувного магазина рассказывал ей, как тридцать лет назад он и его молодая жена жили в номере-люкс для новобрачных в большом отеле в Вентноре.

— Ты дал таксисту на чай? Почему тогда он на нас так смотрит? — сказала Виктория, когда он выгрузил наши чемоданы.

— Не на нас он смотрит, а на гостиницу, — объяснил я.

Из полуподвала к двери поднялась горничная-ирландка, жуя что-то на ходу, сказала: "Распишитесь вот здесь", потом: "Вам на самый верх, номер двенадцатый", тут снизу донесся свисток. "Я сейчас, только выключу этот дурацкий чайник", — сказала она.

Мы поднялись. Чистота — нигде ни соринки, все надраено, покрашено, на каждой площадке папоротник в медном горшке. Тихо, ни души. На третьем этаже из какого-то номера выглянула девушка в халате и с расческой в руке и изумленно уставилась на нас с Викторией.

— Извиняюсь, я думала, это Гледис, — сказала она. Приветливый здесь народ. Тут горничная, которая наконец-то догнала нас, объяснила ей:

— Это те самые новобрачные.

Сердце у меня колотилось, хотелось есть: всю дорогу до последнего пролета нас преследовал запах мясного пирога. Горничная распахнула дверь. В комнате стояла двуспальная кровать, накрытая приятным розовым покрывалом, на окнах затейливые плетеные шторы с нарциссами и зайцами.

— Ой, что же это я — так с утра и не убрала! — воскликнула ирландка и подхватила швабру, которую оставила у туалетного столика.

Я дождался, пока дверь закроется, и шагнул к Виктории, хотел ее поцеловать.

— Здесь чисто. И окно выходит на улицу, — сказал я.

— Надо разобрать чемоданы, — сказала она, пятясь от меня.

Мне вспомнилось, как отец мне рассказывал: "Хочешь верь, хочешь нет, но когда мы с твоей матерью поженились — мы с ней никогда раньше не были в гостинице — и вот я стал снимать башмаки…" Когда Виктория сказала, что надо разобрать чемоданы, то же самое почувствовал и я. Я никогда раньше не видел, как она разбирает чемоданы. Я вообще никогда раньше не видел, как женщины их разбирают.

Для начала она обошла комнату, заглянула во все углы, в шкаф, как кошка. Потом отперла чемоданы и стала вынимать платья. Раскладывала их одно за другим на кровати и расправляла. Достала новый набор щеток — теткин подарок. Потом умывальные принадлежности. Потом принялась убирать платья в шкаф: повесит, отойдет, снова вернется, поправит, перевесит на другую вешалку. Каждый раз, как она шла по комнате (а прошла она туда и обратно раз сто, не меньше), стекла в окне дребезжали. Я положил свой коричневый костюм и твидовый пиджак на стул.

— Ты ведь не собираешься их надевать? Тогда повесь. Помнутся, — сказала она.

Я не знал, куда их повесить, и повесил на дверцу шкафа.

— Здесь они мешают, — сказала она. — Что у тебя с ботинками? Боже мой, что ты делаешь! Подмети!

Это я снял пиджак, и очередная порция конфетти посыпалась на пол.

— Чем? — спросил я и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Из такси вылезли пожилой мужчина и молодая женщина и вошли в нашу гостиницу: отец и дочь, подумал я. Начинался вечер, неоновая вывеска гостиницы "Корт" напротив окрасила стену нашего номера в красный цвет, и щеки Виктории словно бы вспыхнули. Она наконец-то кончила разбираться.

— Ты всю комнату захламил, — сказала она. — Мне надо умыться.

Сняла жакет и кофточку и подошла к умывальнику. Я ни с того ни с сего испугался ее, может, и не ее, а крючков на ее лифчике.

— А потом мы пойдем смотреть Лондон, — сдавшись, сказал я и сел на край кровати. Но она тут же велела мне подать ей коричневые туфли, я принялся искать их, а она подошла к шкафу и выскользнула из юбки, и когда я повернулся к ней, она уже надевала новое платье.

Вдруг она сорвала его и метнулась к умывальнику.

— Уйди. Скорее. Меня сейчас вырвет, — проговорила она.

— Я открою окно, — сказал я. — Здесь душно.

Ее не вырвало. Я уложил ее на кровать.

— Уходи. Прогуляйся, — сказала она.

— Нет, мы пойдем вместе, — сказал я. — Подышим воздухом, выпьем чего-нибудь. Тебе станет лучше.

— Не станет.

Я ждал. По улице то и дело проезжали такси.

— Ну как ты сейчас? — спросил я.

— Как, как — перестань ты ради бога спрашивать. Нормально. Идем гулять.

И мы пошли гулять. Внизу нам встретилась хозяйка. У нее были очень большие голубые глаза и травленные перекисью волосы.

— Удобно расположились, деточка? — спросила она, одним взглядом оценив все, что было надето на Виктории.

— Хотим воздухом подышать, — сказал я.

— Чего уж лучше, — поддержала меня хозяйка.

Виктория, должно быть, хорошо ее рассмотрела, потому что, когда мы вышли на улицу, она мне сказала:

— А она пьяная.

— Она похожа на кушетку, если ее поставить торчком, — сказал я. Виктория не засмеялась.

— Может быть, она потеряла колесико, — предположил я. Виктория не улыбнулась.

Куда мы пошли, я и не помню. Лондон был хмурый. Улица за улицей с рядами закрытых магазинов. Я вслух читал вывески. Встречались рестораны. Мы зашли в какой-то бар, но Виктория не пожелала ничего выпить.

— Ты разве не будешь есть? — спросила она.