Z — значит Зельда

Хэдли говорила о Гертруде Стайн:

— Мы сделали ее крестной нашего Бамби. И к Тати она тоже была очень добра. Ее отзывы очень воодушевили его.

— Ты дал ей почитать свои работы? — удивился Скотт.

Меня скорее удивило, что Хэдли называла Хемингуэя «Тати». Конечно, у меня тоже имелось для Скотта ласковое прозвище, которое могло показаться странным, но поэтому я никогда и не использовала его на публике.

«Тати, — подумала я. — Как странно».

Мы передавали по кругу незатейливые фарфоровые миски с картошкой, горошком и кусочками говяжьего рагу.

— Конечно, я дал их ей почитать, — ответил Хемингуэй. — Ни у кого нет такого острого взгляда, как у Гертруды. И такого острого ума.

Скотт был настроен скептически.

— Ей пятьдесят, она никогда не была замужем и еврейка до мозга костей, да? Не похоже, чтобы она разбиралась в современной прозе. Но полагаю, мне придется поверить тебе на слово.

— Это правда, — кивнула Хэдли. — Она испокон веков устраивает салон для художников и интеллектуалов по субботам. Все происходит у нее в доме, а это настоящая художественная галерея. Вам обязательно надо посмотреть.

— Удивлен, что вы там еще не были, — добавил Хемингуэй. — Так, решено: сегодня же вечером пойдете с нами. Уверен, она будет рада. Лучше не откладывать на завтра, а, Фицджеральд?

— Я готов ко всему.

— Это я слышал. Не хочешь побоксировать? — спросил он, и я усилием воли не закатила глаза. — Ты когда-нибудь был на ринге?

Гертруда Стайн, женщина, что называется, внушительных форм, обладала гладкой кожей и невыразительным лицом, на котором выделялся только взгляд, ясный, смешливый и мудрый. Мне сразу вспомнилась древняя мама тети Джулии, Мамаша Клио, которую я знала еще в раннем детстве. Мамаша Клио, наполовину гаитянка, наполовину африканка, имела самую сморщенную кожу, какую я когда-либо видела. Прожила она долго, лет сто, по-моему. Она знала и могла рассказать о жизни и о мире абсолютно все. У Гертруды Стайн были такие же глаза.

— Я о вас наслышана, — обратилась она к Скотту, когда Хемингуэй представил их друг другу в прихожей. — Наш друг Шервуд Андерсон нашел вашу книгу весьма стоящей и прислал ее мне. Многое в ней мне очень понравилось.

Скотт улыбнулся — не той вежливой, втайне снисходительной улыбкой, которой одарял других писателей, считавших себя лучше него, а искренне и радостно.

— Приятно это слышать. — Он словно расцвел.

Мы проследовали за ней в главный зал с высоким потолком и выбеленными стенами, увешанными картинами без рам. Я узнала спокойную и славную «Голову спящей женщины» Пабло, которую нахваливала Сара Мерфи, и его же потрясающий портрет хозяйки вечера, висящий над длинным столом в правом углу зала. Повсюду взгляд натыкался на мраморные, гипсовые и деревянные статуэтки, стоящие на столиках и на полках.

— Присаживайтесь сюда. — Она указала Скотту на кресло возле камина. — Хемингуэй, возьмите стул для себя и дам, Элис принесет нам чаю.

Элис, которую, видимо, мы должны были либо уже знать, либо не замечать, маячила неподалеку.

— Пойдемте за мной, — пригласила она.

Я думала, что мы, «дамы», тоже соберемся у камина, но Элис провела нас мимо в дальний угол зала. Это был уютный уголок с мягким шерстяным ковром, набивной кушеткой и стульями, а также с расписанными вручную китайскими вазами, стоящими на прелестных столиках с витыми ножками, но он был далеко от центра, а я привыкла находиться в гуще событий.

— Пожалуйста, располагайтесь. Я вернусь через минуту, — пропела Элис и ушла.

Должно быть, мое раздражение отразилось у меня на лице, потому что Хэдли прошептала:

— Надо было тебя предупредить. Жены сидят здесь.

— И ты не возражаешь?

Она пожала плечами:

— Я не художница и не писательница. Я не смогу толком поучаствовать в беседе.

Я была и тем, и другим, но ни я, ни Скотт, похоже, не могли обратить на это внимание в гостях у благословенной мисс Стайн.

— Элис — ее сестра? — спросила я.

— Ее… компаньонка, — вполголоса ответила Хэдли.

— О-о… — Я посмотрела на мисс Стайн, пытаясь увидеть в ней объект желания хоть для кого-то, и тем более для другой женщины.

Как раз в эту минуту мой живот снова скрутило, и я позабыла о личной жизни мисс Стайн и о том, считала ли она меня достойным собеседником. Не желая говорить Хэдли о моей проблеме, чтобы она не подумала, будто виновата ее стряпня, я встала.

— Что ж, тогда, надеюсь, ты меня простишь. Было здорово составить тебе компанию, но у меня срочные дела. — Остановившись возле камина, я сказала; — Мисс Стайн, я была счастлива познакомиться с вами, но у меня назначена встреча.

Скотт посмотрел на меня удивленно и обеспокоенно, а Хемингуэй пошутил:

— У нее свидание с Паундом.

— Танцы в субботу вечером — почему бы и нет?

Наклонившись, я прошептала Скотту на ухо:

— У меня опять проблемы с животом. Оставайся сколько захочешь. — Я убежала, бросив через плечо: — Всем хорошего вечера! — и едва успела добраться до дома вовремя, чтобы избежать чудовищного позора.

Глава 32

Тем летом в Париже наш обычный день протекал так: утром я рисовала, пока Скотти училась, а Скотт еще спал. Тогда я писала акварелью и гуашью по бумаге, потому что большего наша крошечная квартира не позволяла. Потом я обедала со Скотти или встречалась в «Двух Маго» с кем-нибудь из женщин, с которыми познакомилась в салоне Натали Барни — я предпочитала его вечерам у мисс Стайн. Я впервые пришла к Натали, когда Скотт и Хемингуэй уехали в Лион за нашей машиной, которую повредили при перевозке из Марселя.

— С ним не заскучаешь, — пояснил Скотт, упаковывая в сумку больше одежды и книг, чем могло ему понадобиться для такой короткой поездки. — И думаю, ему пригодились бы мои советы.

Обед в ресторане иногда перетекал в поход в студию или галерею. Я называла такие визиты «губочными», потому что, подобно губке, впитывала все, что видела и слышала, об импрессионизме, реализме, районизме, постимпрессионизме, кубизме, модернизме, пуантилизме, синтетизме, ар-нуво и многом другом. В квартале Сен-Жермен-де-Пре нельзя было шагу ступить, не столкнувшись с искусством. Оно не только таилось в галереях, но и растягивалось вдоль набережных Малаке и де Конти, где выстраивались художники с мольбертами и огромным количеством довольно скверных картин.

Скотт обычно просыпался около одиннадцати и, поднявшись, со мной или без меня, отправлялся в кафе на поиски других писателей, готовых, как и он, всласть пообсуждать работы других авторов, но очень мало писали сами. Он окончательно определился с выбором рассказов для нового сборника, который должны были опубликовать в феврале под названием «Все эти печальные молодые люди», и не умолкая говорил о своем новом ненаписанном романе, будто эти разговоры могли магическим образом породить уже готовую рукопись. За обедом, а он тянулся до раннего вечера, пили вино, потом послеобеденные коктейли, а потом наступала пора возвращаться в квартиру, чтобы переодеться к вечернему выходу. Все это время Скотт словно гудел энергией, которую распространял вокруг себя.

По мнению Скотта, вечер, не потраченный впустую, начинался с прогулки под сенью каштанов на Елисейских Полях и продолжался коктейлями в «Ритце», после чего мы часто отправлялись в Латинский квартал, чтобы встретиться с Хемингуэями в одном из bal-musettes, где можно было поужинать, выпить и потанцевать.

Эти времена могли стать хорошими, и, честно говоря, при звуках первых же аккордов я с наслаждением отбрасывала всякие мысли, позволяя музыке пронизывать меня от макушки до пят. Зал, переполненный танцующими, взмокшими, смеющимися людьми, — это восхитительно. Иногда Скотт танцевал со мной, но чаще они с Хемингуэем исчезали, а позже я обнаруживала их за столиком на улице за горячим обсуждением достоинств и недостатков боксеров, на поединок которых они собирались, или личной жизни их приятелей-литераторов.